Наташа Кампуш. 3096 дней - Наташа Кампуш

Параллельно со своей манией власти Приклопил лелеял глубокую мечту об идеальном мире, в котором в его распоряжении должна была стоять я, его пленница, как мебель и персонал. Он пытался вырастить из меня партнершу, которую до сих пор не нашел. О «нормальных» женщинах вопрос не стоял. Его женоненавистничество было глубоким и непримиримым и порой вырывалось наружу в виде некоторых замечаний. Я не знаю, были ли у него раньше любовные отношения с женщинами, была ли подруга, когда он жил в Вене. Во время моего заключения единственной «женщиной его жизни» была его мать. Это были зависимые отношения со сверхидеализированной персоной. Избавление от этого господства, что ему не удавалось в реальном мире, должно было произойти в мире моего подземелья. Он перевернул ситуацию с ног на голову, принуждая меня играть роль покорной женщины, безропотно подчиняющейся ему и признающей его превосходство.

Его представление о совершенном семейном мире исходило как будто из 50-х годов. Он хотел иметь ретивую женушку, ожидающую его дома с готовым ужином, которая не перечит ему и идеально выполняет работу по дому. Он мечтал о «семейных праздниках» и выездах на природу, наслаждался нашими совместными обедами и праздновал именины, дни рождения и Рождество, как будто и не было застенка и заточения. Похоже, он пытался с моей помощью вести такую жизнь, которая ему не удалась за стенами его дома. Как если бы я была костылем, подобранным на обочине, чтобы в момент, когда его жизнь шла не так, как он хотел, опереться на него. При этом лишая меня права на собственную жизнь. «Я король, — говорил он, — ты моя рабыня. Ты повинуешься мне!» Или объяснял: «Вся твоя семья — пролеты.[37] У тебя нет никакого права на собственную жизнь. Ты здесь, чтобы служить мне».

В этом безумном преступлении он нуждался для того, чтобы воплотить в жизнь собственное представление о маленьком, идеальном мире. В конечном итоге он хотел от меня только одного — признания и расположения. Как будто за всей этой жестокостью скрывалась одна-единственная цель — добиться хоть от одного человека абсолютной любви.

* * *

Когда мне исполнилось 14, я в первый раз за четыре года провела ночь наверху. Чувством освобождения это не было.

Я лежала, оцепенев от страха, в его постели. Он запер дверь и убрал ключ на шкаф, такой высокий, что сам дотянулся до верха, только встав на цыпочки. Так что для меня он стал недоступным. После этого лег рядом со мной и пластиковой стяжкой пристегнул свое запястье к моему.

В первых после моего побега газетных заголовках Похитителя называли «Секс-бестия». Об этой части своего заточения я рассказывать не буду — это последний уголок моей личной сферы, который я хочу сохранить для себя, после того, как мою жизнь в плену растрепали в бесчисленных протоколах, допросах и фото. Но одно я скажу: в своей жажде сенсаций бульварные журналисты оказались далеки от истины. Во многих смыслах Похититель был бестией и даже более жестоким, чем это можно себе представить. Но не в этом. Естественно, я подвергалась сексуальным нападкам — они стали частью ежедневного шантажа, как тычки, удары кулаком, пинки походя по кости голени. Все же в те ночи, которые я должна была проводить наверху, прикованная к Похитителю, речь шла не о сексе. Мужчина, который меня бил, запирал в подвале и заставлял голодать, хотел ласки. Контролируемое, скованное пластиковыми наручниками, ночное объятие.

Мне хотелось кричать, таким абсурдным было мое положение. Но я не издавала ни звука. Я лежала на боку, пытаясь как можно меньше шевелиться. Моя спина, зеленая и синяя от побоев, болела так, что мне трудно было лежать, а пластик врезался в мою кожу. Я чувствовала затылком его дыхание и внутренне сжималась.

До следующего утра я оставалась прикованной к Похитителю. Чтобы пойти в туалет, я должна была его разбудить, и он сопровождал меня, запястье к запястью, до дверей уборной. Когда он засыпал рядом со мной, я бодрствовала с колотящимся сердцем, размышляя, смогу ли разорвать оковы. Но вскоре я отказалась от этих мыслей — если я поворачивала руку и напрягала мышцы, пластик врезался не только в мою кисть, но и в его. Он бы неизбежно проснулся и сразу бы раскрыл мои планы побега. Теперь я знаю, что при задержании преступников полиция тоже использует кабельную стяжку. Силой мускулов голодной 14-летней девочки их все равно не разорвать.

Так я лежала, пристегнутая к моему похитителю, в первую из множества ночей в этой постели. На следующее утро я должна была с ним завтракать. Ребенком я любила этот ритуал, а сейчас меня тошнило от лицемерия Похитителя, сидящего рядом за кухонным столом как ни в чем не бывало. Молоко, к нему две столовых ложки мюсли и ни крошки больше. Идеальный мир, как будто ничего не случилось.

В это лето я в первый раз попробовала лишить себя жизни.

* * *

В эту фазу заточения мыслей о побеге у меня больше не возникало. В 15 лет моя психологическая тюрьма была полностью достроена. Двери дома могли стоять распахнутыми: я не сделала бы ни шагу. Побег был смерти подобен. Для меня, для него, для всех, кто мог бы меня увидеть.

Очень трудно объяснить, что могут сделать с человеком изоляция, побои и унижения. Как после множества истязаний уже один звук открываемой двери способен повергнуть в такую панику, что человек не может не то что бежать, но и дышать. Как бешено колотится сердце, кровь шумит в ушах, в мозгу вдруг щелкает выключатель, и ты впадаешь в столбняк. Ты не способен к действию, рассудок отключается. Чувство смертельного страха неизгладимо сохраняется в памяти, все детали ситуации, в которой человек испытал его впервые — запахи, звуки, голоса — намертво фиксируются в подсознании. Всплывает одна из них — поднятая рука — и страх снова здесь. Рука не коснулась горла, но ты начинаешь задыхаться.

Как звуки новогодних салютов вызывают панику у переживших бомбежку, так было со мной из-за тысячи мелочей. Звук открывающихся тяжелых дверей, ведущих к моему застенку. Треск вентилятора. Темнота. Слепящий свет. Запах в доме наверху. Порыв воздуха, перед тем как его рука опустится на меня. Его пальцы на моей шее, его дыхание на моем затылке. Организм нацелен на выживание и реагирует, впадая в ступор. Когда-нибудь разрушения становятся настолько огромны, что даже внешний мир не обещает спасения, а превращается в угрожающую, оккупированную страхом территорию.

Допускаю, что Похититель понимал, что во мне происходит. Когда в то лето он впервые вывел меня в сад в дневное время, он был уверен, что я не сбегу. Незадолго до этого он позволил мне принять короткие солнечные ванны: на нижнем этаже была комната с окном до пола, которая не просматривалась снаружи ни с одной стороны, если опустить жалюзи. Там мне можно было прилечь на лежак и подставить себя лучам солнца. Для Похитителя это было что-то вроде «профилактического обслуживания»: он знал, что без солнечного света человек долго не протянет, и поэтому следил за тем, чтобы изредка я его получала. Для меня это было откровением.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});