Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А что же мы? Что делаем мы, опора государства? Неужели свой долг перед республикой мы видим в том, чтобы вовремя уклоняться от его бешеных выпадов? Нет, Катилина, на смерть уже давно следует отправить тебя консульским приказом, обратив против тебя одного ту пагубу, которую до сих пор ты готовил всем нам.
– В самом деле, – продолжал Цицерон, – достойнейший Публий Сципион, верховный понтифик, убил ведь Тиберия Гракха, лишь слегка поколебавшего устои республики, а меж тем Сципион был тогда всего лишь частным лицом. Тут же Катилина весь круг земель жаждет разорить резней и пожарами, а мы, располагая консульской властью, должны смиренно его переносить.
– Он, наверное, хочет, чтобы я убил Катилину, – усмехнулся Цезарь.
– Во всяком случае, тебя накажут не слишком строго, – согласно кивнул Красс.
Цицерон продолжал свою речь:
– Было когда-то в нашей республике мужество, позволявшее человеку твердому расправляться с опасными гражданами не менее жестоко, чем с отъявленным врагом. Есть и у нас, Катилина, сенатское постановление, своей силой и тяжестью направленное против тебя. Нельзя сказать, что сословию сенаторов недостает решительности и мужества, – я не скрываю, что дело в нас, в консулах, в том, что мы оказываемся как бы не на высоте своей власти.
– Обрати внимание, как он говорит, – снова не удержался Цезарь, – с одной стороны, тонко льстит сенаторам, с другой – как бы ругает себя за нерешительность.
– Мы допускаем, – громко говорил консул, – что вот уже двадцать дней тупится острие оружия, которое сенат полномочно вручил нам. Ведь у нас есть сенатское постановление, но мы держим его заключенным в таблички, как бы скрытым в ножнах, тогда как по этому постановлению тебя, Катилина, следовало бы немедленно умертвить. А ты жив. Жив, и дерзость не покидает тебя, но лишь усугубляется! И все же, отцы– сенаторы, мое глубочайшее желание не поддаваться гневу и раздражению. Мое глубочайшее желание в этот опасный для республики час сохранить самообладание и выдержку. Но, к сожалению, я вижу и сам, как это оборачивается недопустимой беспечностью.
Цицерон снова сделал паузу и продолжал:
– На италийской земле, подле теснин Этрурии, разбит лагерь против римского народа, день ото дня растет число врагов, а главу этого лагеря, предводителя врагов, мы видим у себя в городе, мало того, – в сенате, всякий день готов он поразить республику изнутри. Если теперь, Катилина, я прикажу тебя казнить, то, я уверен, скорее общий приговор честных людей будет: «Слишком поздно», чем кто-нибудь скажет: «Слишком жестоко!»
Однако до сих пор я не тороплюсь сделать то, чему давно уже пора быть исполненным. И тому есть своя причина. Короче говоря, ты будешь казнен тогда, когда не останется такого негодяя, такого проходимца, такого двойника твоего, который не признал бы мой поступок справедливым и законным. А пока найдется хоть один, кто осмелится защищать тебя, ты останешься в живых, но жизнь твоя будет, как и теперь, жизнью в тесном кольце мощной охраны, и, чтобы ты не мог причинить республике вреда, множество ушей, множество глаз будет следить и стеречь каждый твой шаг, как это было до сих пор.
– Так чего же ты ждешь, Катилина, – спросил Цицерон, обращаясь к мятежнику, – если даже ночная тень не может скрыть нечестивого сборища, если стены честного дома не в силах сдержать голоса заговорщиков, если все разоблачается, все прорывается наружу? Опомнись! – заклинаю тебя. Довольно резни и пожаров. Остановись! Ты заперт со всех сторон. Дня яснее нам все твои козни. Если угодно, давай проверим вместе с тобой.
Катилина, поняв, что сейчас последует перечисление обвинительных пунктов, нахмурил брови, не пытаясь протестовать. Тяжелая набухшая жила бешено пульсировала на лбу, отражая гнев, душивший грозного патриция. В храме стояла тишина, все внимательно слушали Цицерона.
– Ты не забыл, вероятно, как за одиннадцать дней до ноябрьских календ я сообщил в сенате, что поднимет вооруженный мятеж Гай Манлий, в дерзком заговоре сообщник твой и приспешник, и точно указал день – шестой до ноябрьских календ. Разве я ошибся, Катилина? Не только такое – столь ужасающее произошло, во что трудно было поверить, но и в тот именно день – поистине этому можно лишь удивляться! Опять-таки я заявил в сенате, что в пятый день до ноябрьских календ ты собираешься учинить резню самых достойных граждан. Уже многие начали искать убежища за пределами города, но я остался. А дальше? Когда наступили ноябрьские календы, ты с уверенностью рассчитывал взять приступом Пренесте, но я полагаю, ты понял, что город этот был заблаговременно укреплен по моему приказу моими отрядами, сторожившими его днем и ночью. Ни один твой шаг, ни одна хитрость, ни одна мысль не ускользнет от меня, моего взора, моего слуха, порой просто чутья, – чуть самодовольно сказал Цицерон.
– Нужно отдать должное его шпионам, – тяжело задышал Красс, – у него хорошо поставленная информация.
– Наконец, давай припомним с тобой позапрошлую ночь. Мы оба бодрствовали, но, согласись, я вернее действовал на благо республики, чем ты на ее гибель. А именно: в эту ночь ты явился в дом, не буду ничего скрывать – в дом Марка Леки на улице Серповщиков.
При этих словах сенатор Лека страшно побледнел, не пытаясь оправдываться.
– Туда же собралось большинство твоих товарищей в преступном безумии. Полагаю, ты не посмеешь этого отрицать. Улики изобличают тебя, если вздумаешь отпираться. Ведь здесь, в сенате, я вижу кое-кого из тех, кто был там вместе с тобой. Боги бессмертные! – снова крикнул Цицерон. – Есть такой народ, есть город такой, как наш? Что за государство у нас? Здесь среди нас, отцы сенаторы, в этом священнейшем и могущественнейшем совете, равного которому не знает круг земель, здесь пребывают те, кто помышляет о нашей общей гибели, о крушении нашего города и чуть ли не всего мира. А я, консул, прошу высказать мнение о положении государства и тех, кого следовало бы поразить железом, не смею беспокоить даже звуком своего голоса!
– Все-таки он болтун, – недовольно пожал плечами Красс.
– Зато талантливый болтун, – добавил Цезарь.
– Итак, в ту ночь, Катилина, – продолжал консул, – ты был у Леки. Вы поделили Италию на части, установили, куда кто намерен отправиться, выбрали тех, кто останется в Риме, и тех, кто последует за тобой, разбили город на участки для поджога; ты подтвердил свое решение уехать из города, а задерживает тебя лишь та малость, что я жив. Тут же два твоих сообщника вызвались избавить тебя от этой заботы. Они обещали в ту ночь убить меня в моей постели. Я могу назвать их имена. Это Цетег и Марций! – крикнул снова Цицерон, и сенат взорвался криками проклятий.
Подождав, пока шум стихнет, консул продолжал:
– Едва только ваше сборище было распущено, как мне все уже стало известно. Я увеличил и усилил стражу вокруг своего дома и отказался принять тех, кого ты послал ко мне, я заранее собрал у себя многих достойнейших людей, рассказав им об этом, и пришли как раз те, кого я называл, и как раз в предсказанное мной время. Так в чем же дело, Катилина? Продолжай начатое – выбери день и покинь, наконец, этот город, – ворота открыты, ступай! Так называемый Манлиев лагерь – твой лагерь! – заждался тебя, своего предводителя. Да уведи с собой всех, а если не всех, то по крайней мере как можно больше своих сообщников, и очисти город? Ты избавишь мою душу от страха, если между мной и тобой встанет городская стена. А пребывать далее среди нас ты больше не смеешь. Я этого не позволю, не потерплю, не допущу. И если столько раз нашу республику все-таки удавалось спасти от этой гнусной, отвратительной, ужасной чумы, то за это мы должны неустанно благодарить бессмертных богов и прежде всего здесь воздать благодарность Юпитеру Становителю, древнейшему стражу нашего города, – показал на статую Цицерон. – Однако впредь испытывать судьбу нашего отечества по милости одного человека мы уже больше не вправе.
– Твои происки, Катилина, преследовали меня, когда я только еще был назначен консулом, – напомнил Цицерон, – и тогда защитой мне служила не государственная охрана, а моя собственная бдительность. Затем во время последних консульских выборов, когда ты хотел убить меня, теперь уже консула, а заодно и своих соперников – Децима Силана и Лициния Мурену. Но тогда, на Марсовом поле, дабы пресечь твои преступные замыслы, я прибег к помощи многочисленных моих друзей, не возбуждая общей тревоги. Короче говоря, всякий раз, когда ты посягал на мою жизнь, противостоял тебе только я сам, хотя и предвидел, что моя гибель была бы сопряжена с огромными бедствиями для республики.
– Прямо «отец народа», – иронически хмыкнул Красс, – послушать его, так только он один спасает республику и желает ей блага.
– После сегодняшнего заседания сената Катилина не сможет оставаться в городе, – почти утвердительно сказал Цезарь, – слишком много обвинений в его адрес. Он должен будет уехать.
- Волшебный дар - Чингиз Абдуллаев - Политический детектив
- Срок приговоренных - Чингиз Абдуллаев - Политический детектив
- Рандеву с Валтасаром - Чингиз Абдуллаев - Политический детектив
- Сатана-18 - Александр Алим Богданов - Боевик / Политический детектив / Прочее
- Над бездной. ФСБ против МИ-6 - Александр Анатольевич Трапезников - Политический детектив / Периодические издания
- Заговор обезьян - Тина Шамрай - Политический детектив
- Голгофа России Убийцы России - Юрий Козенков - Политический детектив
- КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио - Константин Преображенский - Политический детектив
- Заговор врагов - Эдуард Даувальтер - Военное / История / Политический детектив
- Божественное правосудие - Дэвид Бальдаччи - Политический детектив