(сборник) - Слово солдате

Ребята, едва начавшие сознавать себя, уже проделали большую и романтическую историю, уже накопили опыт жизни. Остановите того, кто бежит медленнее всех, широколицего, веснушчатого паренька, почти безбрового, с носом-пуговичкой, переваливающегося в слишком длинной шинели. Это — Шурка. Он из смоленского колхоза, любимец матери. Дома, бывало, не уснет, пока мать не подтянет его к себе под материнский бок, хоть старшие и засмеивали и дразнили его за это. Когда Шурку отсылали в город, в ремесленное училище, он ревел белугой и слезы не утирал. Мать напекла ему в дорогу жирных, рассыпчатых пшеничных лепешек и твердых ароматных ржаных коржиков. Москва совершенно подавила и ошеломила Шурку: три дня он, как зверек, ни на чьи вопросы не отвечал, опустив подбородок на грудь, и говорил таким шепотом, что его приходилось переспрашивать. А потом уже носился по училищу бойчее всех, и только к вечеру, после приготовления уроков, от усталости как начнут слипаться глаза, Шурка вспоминал мать, тихо подбирался к воспитательнице и ластился к ней стриженой головой: ему недоставало ласки.

А воспитательница, немолодая женщина, своих шестерых поставила на ноги и все это очень хорошо понимала. Она старалась дать мальчикам, сразу вырванным из больших крестьянских семой, из теплого избяного уюта, вместе с лаской то, чем сама увлекалась и что в те дни увлекало всю Москву: чувство высокой прекрасной гордости от подготовки нового поколения рабочего класса, класса-хозяина родной земли. Государство взяло на себя эту подготовку и щедро поставило ее. Ничего не пожалело: светлые, большие, умно обставленные комнаты, теплые, хорошо проветриваемые спальни, мягкие кровати с простыней и пододеяльником, еженедельная смена белья, души, а какая еда! В первое время ребятам не хватало хлеба, по крестьянской привычке набивать им желудок. А потом они вошли во вкус мясных блюд, гарниров, компотов, стали все чаще оставлять хлебные корочки на столе. Гуляли они парами, и с каждой прогулкой им раскрывалась Москва, красота ее архитектурных групп, старинные камни Кремля, мшистый, потемневший, густой, но такой особенный, как «на картинке», цвет этих камней в зеркально-ясном осеннем небе Москвы. Они уже так привыкли к новой жизни, что дома, в колхозной избе, сразу заметили бы духоту и житейские неудобства. Но еще не осознали они того главного, чем одарила их новая жизнь. А заметили это в пути.

Враг подходил к Москве. Шла эвакуация заводов. По ночам, ища безопасного выхода для заводского эшелона, тихо маневрировал темный паровоз вокруг всего города, на платформах доканчивали погрузку. И ребята ремесленных училищ, испуганные, сжавшиеся, наблюдали, как покрывались брезентом машины, как из пригородного лесочка рабочие несли охапку свеженаломанного порыжелого березняка и заботливо укрывали им сверху свои машины, маскируя от вражьего глаза.

Третий раз мальчики меняли семью. Теперь из уютных, светлых спален и классов, из размеренного учебного дня с хорошими учителями и ласковыми воспитательницами они попали в необычный, неопределенный мир с неизвестным завтрашним днем. Душная, тесно набитая теплушка, чужие взрослые люди, скудный котелок на железной печурке, чистка картошек, поиски старых бревен на остановках, рубка дров, забота о себе и своем корме, о том, чтобы не опоздать вскочить в вагон, а там — укутанные на платформах заводские цехи, в соседних вагонах — заводские рабочие, их новая семья, на первый взгляд такая неласковая, незнакомая, их неведомый трудный завтрашний день! Засыпая на досках теплушки, ребята вспоминали, как к ним, в ремесленное училище, приезжали писатели читать свои стихи и рассказы, приезжали ученые, профессора, певцы, актеры, музыканты: в те первые месяцы вся Москва хотела помочь государству готовить из них новый рабочий класс. Разница была слишком велика, скачок слишком чувствителен.

«Набаловали вас, но ничего, привыкайте», — сказал им как-то дежурный по эшелону без злобы, но дети обиделись. Они уже привыкли считать, что не баловство, а законное простое дело было их воспитание. От него сейчас остались следы — голос выработанных привычек. В определенные часы, трижды в день, громко заговаривал желудок, он требовал еды; утром рано, проснувшись, тянуло умыться и зубы почистить; в часы прежних занятий ребята искали книгу, тетради, испытывали голод мозга, потребность поучиться, а вечером было пусто — недоставало урока, который непременно требуется приготовить на завтра. Мальчики тогда не знали и окружающие тоже не знали, что в этих «позывах» образовавшихся привычек, в этой выработанной цепи рефлексов — самое важное, самое дорогое, что они успели получить в училище, великое чувство режима, устроенный на весь день распорядок времени, приучивший к себе организм человека. Не знали ребята и того, что чувством режима надо очень дорожить в себе и беречь его, стараясь при всех обстоятельствах как-то отвечать на него, то есть жить, не разбивая образовавшихся рефлексов.

Вот они в чужом городе, на огромном знаменитом заводе, и сверкающем сталью и стружками, шумящем проводами механическом цехе. Шурка, в фартуке вместо мундира, с черными пятнами металлической пыли в носу и у переносицы — токарь третьего разряда. И рядом с ним — старый, седой рабочий, земляк мальчугана, тоже смоленский. Шурка стал молчалив. Вначале он пристрастился было курить, и как-то его поймали на том, что он потянулся было к плохо лежавшему чужому добру. Хотели судить Шурку, но вступился хозяин украденного Шуркой кисета, вот этот самый смоленский токарь. У него давно не было семьи, сына он потерял на фронте. А Шурка не знает, что сталось с его матерью и родными: в тех местах хозяйничали немцы. Рабочий разговорился с мальчиком, угостил его, как взрослого, табачком. Они сидели вечером на скамейке перед бараком, слово за слово выведал старик у мальчика всю подноготную, рассказал ему о своих делах, пригласил работать вместе. И день за днем взрослым, хорошим обращением и уважительным подходом старый токарь пробудил в своем товарище смутное рабочее самоуважение.

Стал Шурка чаще молчать, думать, курить бросил сам собой, захотел ближе узнать машину, начал следить за рабочим местом, за чистотой своей койки. И тут как-то он поделился со старым токарем своим огорчением, что нет прежнего порядка в жизни, нет аккуратного, по звонку, чередования дела и отдыха, еды и спанья. Только было привык к нему, а вдруг — словно и не было.

— Порядок, — он хорош в самом человеке, — ответил токарь. — Велика честь жить по звонку. Ты вот сам будь звонком своей жизни, образовывай себя!

И Шурка принялся искать в себе тот великий внутренний звонок, каким управляет человек самым дорогим, что дано ему, — временем.

Девичий танец

В уральских лесах есть маленькая станция. Да и какая это станция! Вокруг ни жилья. Снег опушил деревья, сугробами лег у шлагбаума. Только одно здание вдалеке, длинное, каменное, с обыкновенным крылечком. Но из труб его валит густой дым. В окнах мерцает странное синевато-красное пламя. Дом кажется волшебным. Попробуем тихонько подойти и заглянуть в него.

Скрипнула дверь; пахнуло в нее жаром и запахом неведомого зелья. И вдруг перед вами открылось необычайное, невероятное зрелище.

В длинном, освещенном пылающей печью зале танцуют девушки. Много девушек — около двух десятков. Странно они танцуют. На бледных молодых лицах серьезность и напряжение, брови сдвинулись, лбы в капельках пота. Танец нам неизвестен. Извиваясь с миловидной грацией, девушки покачиваются всем корпусом то в одну, то в другую сторону, и руки их плавными лебедиными взмахами, словно крылья, то вытягиваются, то нагибаются. Вот вышла одна с тоненькой палочкой в руке. Легкими, русалочьими шагами она подошла к печке, окунула в нее палочку и подняла. На палочке затрепетал яркий, малиново-синий шарик, словно похищенное из печи пламя. Наклонив голову, жестом музыканта, захотевшего поиграть на свирели, девушка приложила губы к концу трубки, и огненный шарик стал раздуваться и расти, сияя радужными оттенками, как мыльный пузырь, раздуваемый детьми из мыльной пены. А пока он рос и удлинялся, девушка, не отнимая губ от конца трубочки, тоже начала танцевать. Пузырь вытягивался все дальше и дальше, к другому концу зала, и девушка все помогала его скользящему, извилистому движению изгибами собственного тела и низкими поклонами.

— Ну что, каковы наши русалочки? — спросил высокий старик с бледным, как мел, лицом. И правда! Если б не уральская снежная ночь за окном, а гоголевская майская ночь, да плыла бы в небе ясная луна, да стоял бы вдалеке заколоченный дом украинского сотника, а эти странные белые девушки танцевали бы так над затянутым ряской прудом, их и в самом деле можно было бы принять за русалок.

А девушки не танцевали. Они трудились тягчайшим и небывалым для себя трудом. Они выдували стекло.