Студенты и совсем взрослые люди - Дмитрий Конаныхин

Мирон Ефимович, оказывается, денщиком был у Подтёлкова. С ним и погиб вместе.

– Да ты что!

– Да. Да только не повесили их. Никакие белые офицеры не вешали. Не было офицеров. Понимаешь, свои же, казаки местные поймали их – Подтёлкова и казаков, красных, значит, что с ним в отряде были. Побили, конечно, смертным боем. Повязали руки. К лошадям сзади, за вожжи, привязали. А потом свои же, казаки, те, что за белых, водили их по станицам, по всем хуторам, которые красные разорили. Наши, красные, разорили… И везде, где тащили их за лошадями, выходили люди к плетням, за ворота, и бросали – в Подтёлкова и в деда моего, и в других – кто камень, кто кирпичину, кто полено, кто грязью. Водили долго, пока те не кончились.

– Люди? Сами люди били?

– Да. Ты понимаешь, что получилось? Одно дело, когда кучка беляков, а другое дело…

– Когда народ… Своими руками.

Алёшка помолчал. Только глянул внимательно.

– А знаешь, Зосечка, что самое страшное? Знаешь, кто Подтёлкова и деда моего водил?

Зосечка, боясь догадаться, покачала головой.

– Телятниковы. Они были среди тех, кто поймал деда моего. Соседи. Вот так. Понятно, за что Телятниковых выбили всех? Вот… А теперь, оказывается, я, Алексей Филиппов, рождён и от Телятниковых, и от Филипповых. И дядька, генерал-майор артиллерии, он из Телятниковых. В войну геройствовал. А теперь он у нас дома. И я обещал… Там дома такое… Я обещал тебя привести, познакомить. Видишь? Это то, родненький, что никому никогда я не говорил. А в голове сейчас сидит.

И Алёшка Филиппов закончив своё признание, посмотрел на свою любовь, посмотрел скорее сердцем, чем глазами. Верил. Ждал. Но какая же блядская в душе сидела мыслишка – не приведи Господь, если что не так.

Страшно не было.

Просто…

…Просто где-то в затылке, в хребте засело это знакомое каждому, шёпотом свистящее змеиное чувство – нет, даже не своего – инородного страха. Эта жуть переливалась сухими чешуйками шелестящих голосов родителей, обрывками скомканных разговоров, полувзглядов, недомолвок и сторожких жестов, понятных лишь старшим. Первые неправды, первый прищур седеющего отца: «Ну-ка, сынок, покажи, за что “пятёрка” по литературе? За сочинение? Мо-ло-дец! Мать! Мама! Посмотри, какой наш сын молоток! “Отлично”! А что за тема?.. Про Павлика Морозова?.. Почитаем… Ох, сынок…» И треск папиросы, дрожит клешня на столе, глаза синие смотрят на синее небо, дым в форточку. Отец приглаживает потускневшие волосы на залысинах, смотрит, нет, не сверлит, он же любит тебя, нет, просто смотрит сквозь тебя, словно видит что-то такое, на что смотреть не хочет, с чем всю жизнь живёт, но привычно не обращает внимания. Видит в тебе что-то такое, внутренне непереносимое, то, с чем смирился в твоём старшем брате. В Николеньке… И молчит отец, перелистывает страницу твоей тетрадки… Молчит так, что слышно дыхание старого дома и стук крови в ушах. Ты стоишь, сгораешь от ощущения чего-то стыдного. Стыдного настолько, что ты впервые чувствуешь отца чужим. Совершенно. Ты не понимаешь ни-че-го.

Ведь учительница так красиво читала твоё сочинение – твоё настоящее сочинение, которое ты впервые написал по всем правилам, так, как учили, старательно, с правильным эпиграфом. Ты же у брата взял эпиграф о неотвратимости нашей победы, это же наши победили, это же наша революция, это же правда, всё по правде получилось. Это же твой труд, твоя заслуга – такое хорошее сочинение. А в ушах звенело: «Ребята, послушайте, как Алёша заканчивает свою мысль: «Поэтому я хочу быть таким же, как Павлик, хочу, чтобы каждый пионер отдал свои силы нашей Родине, чтобы наша страна становилась краше с каждым днем. Это честное моё слово, моя клятва!» Ведь он действительно, взаправду так думал. И ребята оглянулись, смотрели на тебя, это так было неожиданно чудесно – оказаться в самом центре похвал, чуть завистливого внимания, ты купался в этом обретении такой долгожданной награды, ты бежал домой, летел со всех ног, чтобы донести эту радость, нарочно громко прогрохотал ботинками по клавесину старой лестницы, забарабанил в дверь, прошёл важно на кухню, положил на край серванта дневник – а под дневник тетрадку – так, чтобы папа и мама обязательно увидели, подошёл к ведру, зачерпнул воду, пил из кружки медленно-медленно, отвечал на мамины расспросы тихо, важно, деловито. А сам ждал, как на рыбалке, ждал, когда же развернётся отец, отложит вилку и возьмёт в свои покалеченные руки твой дневник. И ты же навсегда запомнил в себе это эхо пузырящегося чувства нарастающего счастья, захлестнувшего тебя ликования, своей маленькой победы.

А теперь ты стоишь, твой отец, потускневший и непонятный, смотрит на тебя странно, удивлённо, чуть наклонив голову, словно в первый раз видит. Он же рядом, но вроде как за тысячу километров. Мама подходит, руку кладёт на плечо отцу твоему, говорит тихонько: «Толя, он же ребёнок». И ты не понимаешь, почему мама за тебя прощения просит. У кого? У папы просит? За что?! Тебя тошнит, будто пол под тобой проваливается, разорванный этим маминым сторожким, бесцветно напряжённым, голосом матери, защищающей своё дитя. Любой ценой защищающей.

Отец отводит свой клейкий взгляд, обнаруживает твою тетрадку в своих руках и кладёт её на стол, словно это спящая змея. Закрывает так медленно, что этот лёгкий, неуловимый шелест бумаги навсегда остаётся в твоей душе. Долго вдавливает давно потухшую сигарету в пепельницу. В тишине ты слышишь, как хрустит пепел. А потом отец говорит: «Мать, посмотри, что там вечером показывать в телевизоре будут». И мысль мелькает в твоей голове, что нельзя, неправильно так говорить, это ошибка, так учительница говорила, что неправильно говорить «в телевизоре», ты слышишь голос учительницы, но сам видишь, как медленно делает вдох твой отец, как поднимается его грудь, ты застываешь и слышишь с изумлением: «Подойди, сынок. Садись».

И это приглашение к разговору становится той первой ступенькой твоей взрослости, за которую ты будешь всю жизнь благодарить отца, как бы потом ты с ним ни ругался. Отец молчит, снова курит. Ты впервые видишь его таким – внимательно взрослым, аккуратным, он словно ключи какие подбирает. К твоему сердцу. Но не отмычки, нет. Что-то другое, словно починить хочет. «Сынок, а ты хорошо читал про Павлика? – Да, папа. – А ты помнишь, сынок, что в мешках было, что его батя и дед родной прятали? – Зерно. – Сына, а что это было за зерно? – Ну… Они спрятали от… Они не хотели отдать… – Сыночка, это было последнее зерно. Ты понимаешь, что такое – забрать