Вице-президент Бэрр - Гор Видал

В начале октября 1791 года я прибыл в Филадельфию и поселился на Второй Южной улице, в доме № 130, у двух пожилых вдов, матери и дочери, глухих, как тетерки. Достойные женщины в первый же день любезно предложили мне не напрягать моих сенаторских голосовых связок, когда я пытался с ними общаться. И так как я был их единственный постоялец, в доме на Второй Южной улице царила мертвая тишина, и я преотлично высыпался в своей спальне.

Двадцать четвертого октября собралась вторая сессия конгресса, а на другой день президент Вашингтон, запинаясь, прочитал нам послание, подготовленное для него Гамильтоном. Помню, я подивился, какой здоровый вид у президента: его лицо, обычно землистое, ярко раскраснелось. Но меня просветил сенатор Джеймс Монро от штата Виргиния.

— Последнее время, перед тем как появиться на публике, он малюет себя, словно вывеску на кабаке. Дома ему можно дать лет сто.

Монро уже тогда откровенно презирал отца нации. Со своей стороны Вашингтон терпеть не мог сенатора от своего родного штата, считая его завзятым якобинцем.

Сенат поручил мне ответить на президентское послание. Сочинив высокопарную чепуху (главной темой на сессии была угроза индейских племен), я отправился с остальными членами конгресса в особняк Морриса на Хай-стрит (особняк этот без всякой иронии называли «дворцом»).

Мы предстали перед великим человеком словно школьники. В роскошных одеждах, держа в руках шляпу с кокардой, при шпаге, почему-то сильно нарумяненный, Джордж Вашингтон стоял у камина, Джефферсон стоял справа от него, Гамильтон — слева. Гамильтон выглядел моськой рядом с двумя гигантами, каждый из которых был более шести футов ростом (обеспечивает ли такая высота величие?). Монро тоже был высок, хоть вечно сутулился.

Вице-президент Адамс пробормотал несколько слов (вот он был маленький и толстый). Медленно, осторожно президент склонил голову (волосы его, только что напудренные, словно нимб, обрамили легендарную голову).

Я ответил на его послание от имени конгресса, и он произнес несколько ответных фраз. Гамильтон не спускал с меня глаз, и на губах его играла странная, возможно невольная, улыбка. Но вот распахнулись двери, и в глубине зала появилась леди Вашингтон в окружении филадельфийских дам. Белые слуги в пурпурных дворцовых ливреях обнесли нас, верноподданных простолюдинов, сливовым тортом и вином.

Я оказался рядом с одержимым республиканцем — сенатором Маклеем (который потерял свое место в сенате в марте, но все еще находился в Филадельфии). Он пылал такой злобой против монархии, что Джефферсон рядом с ним казался просто дилетантом.

— Посмотрите на короля Джорджа! — Маклей с презрением указал на президента, перед которым в глубоком реверансе склонялись дамы. — Если бы народ это увидел…

— Народ был бы в восторге. — По моему убеждению, народ вовсе не демократичен; лишь аристократы-рабовладельцы, вроде Джефферсона, позволяют себе верить в демократию.

— Зато я не в восторге. — Маклей с отвращением наблюдал, как Вашингтон наклоном головы приветствовал проходящих перед ним мужчин. — Заметьте, он никогда не подает руки. Считает это вульгарным.

Тут ко мне подошла красавица миссис Бингэм (кузина Пегги Шиппен-Арнольд).

— Так мы вас ждем. После всей этой церемонии. — Миссис Бингэм повела рукой в сторону пышной леди Вашингтон не без легкой снисходительности. Двор Вашингтона был предметом насмешек высшего филадельфийского общества, особенно его королевы миссис Бингэм. Ее дом-дворец на Третьей улице был самым изысканным в Соединенных Штатах.

— И вас тоже, мистер Гамильтон. — Изящно одетая миниатюрная фигурка вдруг выросла рядом со мной.

Я протянул ему руку, но тотчас сообразил, что министр финансов, верно, следует привычкам патрона. Он картинно поклонился мне, опустив руки.

— Рад вас видеть, полковник Бэрр.

Мы играли в дружбу.

— Сожалею, что мне приходится заменять здесь генерала Скайлера.

— То были не последние выборы. — Странная улыбка Гамильтона, казалось, приклеилась к губам. — Надеюсь, мы с вами сможем избежать духа фракционизма.

— Я ни к какой фракции не принадлежу. — Я выпалил правду. — Меня избрали и федералисты и республиканцы.

— Знаю. И вряд ли они могли сделать более тонкий выбор.

Интересно, что он имел в виду? Я решил сыграть сцену до конца и не уступать ему в светскости.

— Но я не вижу тут таких уж глубоких противоречий.

— Просто вы недавно приехали. — Улыбка исчезла (следом за миссис Бингэм), ее сменила непритворная озабоченность. — Джефферсон задался целью: подорвать правительство изнутри. — Гамильтон выложил это одним духом. Его трагедия, равно как и его дар, в том, что он был человеком страстного интеллекта и главным оружием своим считал язык. Когда он волновался, то не умел промолчать и просто себя губил.

— Я знаю, вы встречались с Джефферсоном и Мэдисоном в Нью-Йорке…

— Только с мистером Джефферсоном. Боюсь, вам рассказал об этом…

— Гессенская муха! — В глазах Гамильтона вдруг блеснул добрый юмор. Он был так же изменчив, как погода на тропическом острове в Вест-Индии, откуда он был родом. — Я уверен, что Джефферсон сделал все возможное, дабы убедить вас, будто я хочу надеть на голову генерала корону.

— Нет, на свою. — Уж если разговор переходит в перепалку, я не сдамся.

Но не тут-то было. Лицо его вновь стало озабоченным.

— Я думаю, Бэрр, Джефферсон не в своем уме. По крайней мере в этом вопросе. Во-первых, он слишком долго пробыл во Франции и привязался к этой нации, как влюбленная женщина. И он — на расстоянии — счел весьма соблазнительной их теперешнюю форму анархии. Сомневаюсь, чтобы он когда-либо согласился отдать народу даже свою ферму в Виргинии. О Бэрр, поверьте, он настоящий лицемер!

Мне стало неловко от этой неожиданной вспышки, особенно потому, что Джефферсон сонно наблюдал за нами из дальнего угла залы; но я не смог остановить Гамильтона.

— Вы знаете, какие страшные трудности были у нас на последней сессии конгресса из-за моего плана по созданию Банка. — Я сказал, что, конечно, знаю. Разногласия по поводу Банка Соединенных Штатов являлись камнем преткновения в отношениях между двумя фракциями, которые сделались — и навсегда — двумя политическими партиями. Северные штаты, заинтересованные в торговле и мануфактурах, стояли за Банк. Аграрные южные штаты выступали категорически против: у фермеров вечно не хватает наличных, и они все до единого боятся банков, векселей и просроченных закладных.

Гамильтон не зря обижался на Джефферсона, а по страстности своей натуры он не мог сдержаться, не поведать обиды мне, потенциальному противнику, но, с его точки зрения, и потенциальному союзнику — сенатору от штата, поддерживающего торговлю и мануфактуры.

— Три года назад, когда Джефферсон стал государственным секретарем, мы договорились о том, чтобы федеральное правительство взяло на себя долги штатов. Так как Виргиния выплатила свой долг почти полностью, виргинцы в конгрессе были против. Это и заставило меня обратиться к Джефферсону. Мы стояли у президентского дома в Нью-Йорке. Я чуть не встал на колени, умоляя Джефферсона помочь мне изменить решение виргинцев. Предупредил его, что другие штаты выйдут из союза, если мы не поможем им уплатить долги. Он сказал, что со всем согласен, более того, согласился, что эта мера в интересах всех штатов. И предложил мне обо всем рассказать Мэдисону у него на обеде. Я повторил Мэдисону все, что говорил Джефферсону. Но Мэдисон отнесся к моему плану без энтузиазма, и — удивительно! — Джефферсон все время пытался сменить тему разговора. Заговорил о климате. О флоре. О фауне. О красоте природы в Виргинии. Я сделал вид, будто с захватывающим интересом слушаю его лекцию о строении тела опоссума. У опоссума, как выяснилось, есть в желудке сумка. Так вот, Джефферсон очень волновался по поводу этой сумки. Наконец я понял, куда гнет наш мудрый философ. Он хотел сделать новую столицу в Виргинии, на берегу реки Потомак, неподалеку от Джорджтауна. Если я помогу ему в этом, он и Мэдисон поддержат меня в вопросе покрытия долгов. Я согласился. У меня не оставалось выбора. Вот почему мой законопроект о покрытии долгов штатов так быстро прошел через конгресс, и вот почему через девять лет столица нашей страны окажется в Виргинии, если, конечно, нерасторопные фермеры соберутся выстроить город за этот срок.

Я тогда очень сомневался в правдивости Гамильтона. Позже я обнаружил, что он говорил правду. В таких вещах он всегда был правдив. В отличие от Джефферсона Гамильтон никогда не лгал, когда речь шла о делах; лгал он, только когда речь шла о людях.

— Мне кажется, — я соображал на ходу, что сказать дальше, — если Джефферсон так легко идет на это, вы и дальше поддерживайте в нем интерес…