Страх. Книга 1. И небеса пронзит комета - Олег Рой

– Так как вы себя все-таки чувствуете? – переспросил я.

– Голова болит, подташнивает, видимо, небольшое сотрясение. Еще болит бок и трудно дышать – думаю, мне сломали одно-два ребра. А так – ничего.

Я вздохнул и срезал путь, чтобы доехать быстрее.

06.12.2042. Город.

Усадьба профессора Кмоторовича. Алекс

Загнав машину в гараж, я помог священнику выйти. Двигался он с большим трудом, так что я довел его до гостиной и, велев раздеваться, отправился наверх за медикаментами и чистой одеждой. Из комнаты Германа негромко доносилась музыка – «Лебединое озеро». Вероятно, он опять пил, в который раз пересматривая записи выступлений Веры. Я подумал, что надо бы позвонить и ей, и Валентину, но решил повременить, пока не осмотрю своего гостя.

Глядя на цвет его лица и затрудненность движений, я опасался серьезных внутренних повреждений, но, как бы ни цинично это звучало, отец Александр легко отделался. Могло быть гораздо хуже, но, к счастью для него, у избивавших его людей не хватило не то злости, не то умения. Итого: сотрясение мозга средней тяжести, два сломанных (точнее, треснувших) ребра, на левой руке сломаны безымянный палец и мизинец, несколько выбитых зубов, множественные ссадины и ушибы, как пишут в протоколах, мягких тканей (синяки, попросту говоря). В общем и целом поверхностные травмы, ничего страшного. Я обработал ссадины, наложил тугую повязку на ребра и фиксирующую – на пальцы, сделал укол обезболивающего и уложил пациента на диван.

– Отдыхайте, отец Александр.

В это время музыка наверху стихла. Заскрипели лестничные ступени, и в гостиной появился Герман. Бесцельно блуждающий его взгляд был рассеян, расфокусирован (как говорят, остекленелый). Шел он нетвердо, словно пол под ногами качался – похоже, сегодня мой зять несколько превысил свою обычную дозу. На щеках блестели невысохшие слезы.

Епископа он, однако, узнал сразу:

– Какие люди в Голливуде! – Герман распахнул, точно для объятия, руки, но, пошатнувшись, вынужден был схватиться за кресло. – Неужели вы, – обратился он ко мне все с тем же пьяным радушием, – вдруг решили вступить в лоно церкви?

– В церковь не вступают, – слабо возразил священник.

Но Герман, не обращая на его слова никакого внимания, продолжал:

– Ну да, самое время, самое время. Когда наука бессильна, пора обращаться к боженьке, авось хоть он поможет…

– Герман. – Я призвал на помощь все свое терпение. – Ты не в себе, иди проспись. Я устал, отцу Александру и вовсе плохо. Уймись, пожалуйста!

– А-а… – протянул он. – Вы наконец заметили. – Он почти упал в кресло. – К вашему сведению, я напиваюсь уже не в первый раз. А знаете почему?

– Знаю, – сухо ответил я, но Герман не слушал, его, что называется, несло пьяное желание выговориться:

– Потому что ваша дражайшая доченька с ее неу… неуй… не-у-емным материнским инс… инситиктом сломала мне жизнь! Вот почему! – еле ворочая языком, проревел он. – Меня тошнит от ее животных инс… инситикнотов, от ее правильности… Тошнит от ее убогих… от ее убогого ми-ро-воз-зрения! От ее филистерства. – Он ухитрился произнести это слово абсолютно правильно. – Как там у вас говорится, святой отец? Спасется чадородием?

Отец Александр слабо кивнул.

– Так вот, это самое проклятое чадородие уже отняло у нее руку! – Герман продолжал реветь, но мне показалось, что он сейчас разрыдается. – Такую красивую руку, такую нежную, гибкую, изящную. Вместо нее будет протез! – Он затих, а потом тоном удивленного ребенка продолжал: – Он будет похож на ее руку. Только… только он совсем не такой. Он даже теплый, но все равно мертвый. И она… она никогда больше не сможет выйти на сцену!

– Зато у вас будет ребенок, – попытался возразить священник, но только вызвал новый приступ ярости.

– Да идите вы со своим ребенком! – завопил Герман, словно его резали. – Мне жена нужна! С обеими… обеими руками и ногами! Она же на этом не остановится! Вы знаете?! Она уже решила! Она готова полностью себя искалечить! Стать коллекцией протезов!..

– Значит, вы любили только ее руки и ноги? – кротко уточнил епископ.

– Ее руки, ее ноги, ее тело, ее музыку… – Герман почти рыдал. – Я все в ней любил! А она отняла… Она лишила меня всего! Она уже не та, какой была, понимаете?!

– А вы? – Отец Александр попытался было приподняться, но не смог, только застонал. Я осторожно помог ему лечь. – Тот ли вы, каким были? Почему вы оставили ее? Почему вы не с ней сейчас? – Голос священника звучал почти обвиняюще.

– Потому что она не со мной! – вопил Герман. – Поймите же, наконец! Ей важнее этот чертов ребенок, чем…

– Чем что? Чем вы? Или чем ваши эгоистические желания? – Да, он и впрямь обвинял.

Я даже восхитился на миг – отвергнутый, избитый, отовсюду изгнанный, а все еще стоит на своем, проповедует. Стойкий оловянный солдатик.

Герман же моего восхищения не разделял:

– Это вы… – Он злобно посмотрел на меня. – Вы же тоже работали на Корпорацию. Значит, вы тоже во всем этом виноваты. – Он покачнулся и посмотрел на отца Александра. – И вы тоже. Вы и ваше сладенькое учение о всепрощении, о непротивлении злу, это вы все во всем виноваты! – заорал он, и мне захотелось дать ему пощечину или взять за шиворот и вышвырнуть на мороз. Но тут раздался звонок домофона – кто-то стоял у ворот.

– Кого еще черти принесли? – недовольно спросил Герман, неуверенно вставая (удалось ему это не с первой попытки). – Не дом, а какая-то богадельня.

Я мысленно усмехнулся. В чем-то мой нетрезвый зять был прав. Мое родовое гнездо действительно превратилось в пристанище изгнанных и отверженных. И я тоже, как посмотришь, был в том же числе.

Да, он прав и в том, что я продался Корпорации, продался со всеми потрохами. Им нужны были сверхчистые культуры, а я умел их выделять. Мне же нужны были деньги, а у Фишера их куры не клевали. Интересно, а есть ли у Фишера куры, некстати подумал я, и немудреная шутка отчасти развеяла мою злость на самого себя. Да, я ненавидел Ройзельмана и гнушался делом его рук, но ведь и я работал на Корпорацию.

– Кто там? – сухо поинтересовался я у домофона.

– Алекс… Александр… пустите, пожалуйста.

Я взглянул в монитор камеры наблюдения. Ничего себе! У моих ворот стояла Вероника, и вид у нее был… как у наказанного котенка, честное слово.

Я нажал на кнопку и, вернувшись в гостиную, растерянно посмотрел на Германа и отца Александра.

Ну и вечерок сегодня…

Через пару минут вошла и Вероника, успевшая, как я не преминул отметить, стряхнуть с полусапожек налипший снежок. На Германа она посмотрела презрительно, на отца Александра – с удивлением.

– Добрый вечер, – теплоты в приветствии было не больше, чем в снегах Антарктиды. – Простите за столь поздний визит. – Извинение прозвучало столь же холодно и сухо. – Алекс, у нас есть возможность поговорить?

– Конечно. Проходи, присаживайся. – Я пожал плечами. – Кофе будешь?

– Я, пожалуй, пойду… – Герман в присутствии Вероники как-то присмирел и стушевался. Не дожидаясь моего ответа, он развернулся и неверной походкой направился к лестнице.

Вероника на мгновение задумалась, потом отрицательно качнула головой:

– Спасибо, не стоит. Я бы хотела, если можно, поговорить наедине.

– Я выйду, – сказал отец Александр, делая попытку встать.

– Нет-нет, лежите, – велел я. – Вам нельзя вставать, отдохните пока. Потом я помогу вам перейти в гостевую комнату. А мы с Вероникой пойдем на кухню.

На кухне обнаружился сваренный Германом кофе, правда, уже остывший. Я поставил его разогревать, а Вероника присела на один из стульев у стойки (большого стола на кухне не было, обедали мы всегда в столовой). Теперь она уже не напоминала брошенного котенка и выглядела вроде бы так же хорошо, как всегда, но что-то в выражении ее лица было непривычное, что-то поменялось, и я не смог понять, что именно. Может, это была растерянность? Хотя Вероника и растерянность – две вещи несовместные.

– Что случилось, дочка? – спросил я, присаживаясь. – Что-то с Валентином?

Собственно, об этом надо было спрашивать еще на пороге, но тренированный рассудок исследователя автоматически вычислил: если бы с моим сыном случилось что-то действительно катастрофическое, Вероника не являлась бы ко мне в дом на ночь глядя с просьбой, извольте видеть, срочного разговора, а вызвала бы к себе – к ним – телефонным звонком. И тем не менее что-то там у них неординарное…

– С Валентином, именно с ним, – подтвердила она, и голос ее дрогнул. – Мой муж подает на развод.

Вот те на! Наверное, мне почудилось. Валентин – и развод? Немыслимо! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Ни-ког-да! Валентин мало того что любил Веронику чуть ли не больше жизни, к тому же он до неприличия серьезно относился к тому, что называется семейными ценностями. Но… не выдумала же Вероника это? Или, может, она чего-то не поняла? Ну там сгоряча чего не ляпнешь (хотя, опять же, Валентин – и «сгоряча»?), милые бранятся…