Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

унижаться только один смысл – унижаться».

В этих рассказах Бахтырева – выразительные точные зарисовки, интересные размышления, воспоминания о лагерной жизни, о родной деревне, о путешествиях по России. В них тяга к обнаженной, последней, непреложной правде. «Нет большего наслаждения, чем правда. А правда… если ты знаешь правду и еще жив, это мужество, а мужество – это эстетика», – писал Бахтырев в своем дневнике. Эта правда – не простая верность фактам, не копирование, а некий высший моральный и эстетический принцип. «Есть ли другая форма познания, кроме сочувствия?»

В 1968 году Бахтырев неожиданно скончался при странных обстоятельствах, заставляющих предполагать либо самоубийство (некоторые его дневниковые записи подтверждают эту версию: «Серьезным образом думаю об удавке», «Что же мне делать?», «Впереди не вижу хорошего». «Но черт, как будет дальше? Дальше шага ступить не могу. Ах, тихая гавань одиночной камеры на Лубянке»), либо убийство (отравление). Друг Бахтырева П. Гольдштейн, эмигрировавший недавно в Израиль, собрал некоторые рукописи Бахтырева, к сожалению, далеко не всё, и издал их в Иерусалиме[141].

Можно сказать, что о превращении самиздата в самостоятельную область культуры свидетельствует, пожалуй, и тот факт, что появилась уже, так сказать, «вторичная» самиздатовская продукция, некая самиздатовская «субкультура», которая, паразитируя на теле самиздата, рождает подражательные, манерные произведения, в которых некоторые темы, развиваемые самиздатом, берутся, словно готовые клише. Пример такой литературы представляет собой маленький роман Булата Окуджавы «Фотограф Жора». Всё здесь как будто правдиво, как будто из жизни: и невзгоды талантливого кинооператора Жоры, его неустроенность в жизни, его неудовлетворенность; и преуспевающий халтурщик Пузырьков; и печальная судьба Тани Трубниковой, дочери репрессированных родителей, воспитывавшейся в детдоме, и т. д. Но всё это настолько безжизненно, искусственно, бледно, без оригинальных штрихов, без биения собственного пульса, что заставляет думать о некоем «соцреализме наоборот», о соцреализме с обратным знаком, в котором антиортодоксальность оказывается чуть ли не единственным движущим началом.

Окуджава – талантливый и очень популярный автор песенного самиздата. Его песни знает вся Россия. Однажды напетые на магнитофон, эти песни переписываются затем сотни раз, переходя из рук в руки. Но в прозе Окуджаву постигла неудача. Лирическая грусть, искусственно культивируемая, перенесенная из песен в прозу, воспринимается здесь как поза, как слащавая манерность; деланный лаконизм «телеграфного» слога и ложно задушевные, якобы разговорные интонации еще более усиливают фальшь надуманных условных ситуаций, неживых условных образов, которые возможны в песне, где совсем иная система координат и иные принципы поэтики, но не приемлемы в прозе, желающей, к тому же, казаться реалистической.

В заключение следует сказать, что реализм сегодняшних русских писателей-правдоискателей – это не просто продолжение традиций русской реалистической литературы прошлого, он вызван специфической современной ситуацией русского общества, это – реакция на официальную ложь, отравляющую всю жизнь страны, это – потребность донести до людей истину сквозь все захлестывающие потоки казенной литературы, фальсифицирующей прошлое и искажающей настоящее, это – потребность сохранить подлинные свидетельства о нашем времени и о нашей жизни.

IX. Мемуары

Та же потребность восстановить истину, сохранить хоть капли правды среди моря лжи, породила огромную мемуарную литературу самиздата. Именно из этих книг потомки будут узнавать о нашей жизни, по этим книгам историки будут изучать наше время. Самые разные люди – начиная от никому неизвестных заключенных и ссыльных и кончая самим главой советского правительства Никитой Хрущевым (чьи опальные мемуары тоже тайно читаются в СССР) – оставили свои свидетельские показания.

Среди подлинных мемуаров самое большое место занимают, разумеется, мемуары людей, побывавших в советских концлагерях, тюрьмах и психиатрических больницах. Об этих книгах можно повторить то, что было уже сказано выше о лагерной литературе. После того как Хрущев выступил с разоблачением Сталина, многие, пострадавшие от сталинского террора, поверили, что настало уже время, когда можно рассказать всю правду. Как сказал потом сам Хрущев, редакции советских журналов и издательств получили около 10 тысяч воспоминаний, романов и повестей на лагерные темы. Некоторые мемуары были опубликованы, самые интересные из них, пожалуй, мемуары генерала армии А.В. Горбатова.

Но во всех опубликованных мемуарах очень мало места отводится конкретным описаниям ужасных условий жизни и порядков в советских концлагерях и, напротив, очень настойчиво пропагандируется всё та же неправдоподобная легенда об «ошибках» Сталина, о мудрости партии, неуклонно ведшей вперед советский народ от победы к победе по пути строительства коммунизма, восхваляется мужество коммунистов, сохранивших в лагере веру в правоту марксизма-ленинизма, и т. д. Печатались, разумеется, мемуары одних лишь коммунистов, и рассказывалось в них в основном о коммунистах, попавших в лагеря. Судьба же всех остальных пострадавших обходилась молчанием. Причем все эти мемуаристы дружно уверяли читателей в том, что они не таят никакой обиды на советскую власть и что хотя их собственная жизнь искалечена и загублена – это всё ничего, ибо главное – это то, что восторжествовало великое дело Маркса-Энгельса-Ленина. Но вскоре даже такие мемуары печатать было запрещено, и лагерная тема совсем исчезла со страниц советской печати.

Среди книг, написанных для советской печати, но к печати не допущенных, наибольший интерес представляют, пожалуй, мемуары коммунистки Евгении Гинзбург — «Крутой маршрут», которые распространялись тайно самиздатом. Хотя Е. Гинзбург в своих мемуарах тоже заявляет о своей недрогнувшей вере в партию и в «великую ленинскую правду», но именно потому, что эти заявления вступают в противоречие с реалистическими описаниями чисток 30-х годов и жизни лагерей, опубликовать эти мемуары было особенно опасно.

Е. Гинзбург сумела сохранить удивительно ясную память. Яркость восприятий, чистота и непосредственность их передачи делают ее книгу одним из самых впечатляющих рассказов о сталинской эпохе.

Гинзбург рассказывает о волне арестов 34–37 годов, об этой вакханалии, оргии террора, о многолюдных собраниях, на которых всякий, кто осмеливался хоть чуть усомниться в мудрости партийного руководства, объявлялся сразу же «врагом народа», а всякий, кто испытывал сострадание к преследуемым, обвинялся в «гнилом либерализме»; рассказывает о возникновении в провинции своих маленьких Сталиных. «В 1933 году портреты Разумова [секретаря Казанского обкома партии] носили с песнопениями по городу, а на сельхозвыставке эти портреты были выполнены инициативными художниками из самых различных злаков – от овса до чечевицы»[142]. Это, конечно, трудно согласуется с утверждениями о том, что коммунистическая партия всегда была выразительницей интересов народа и боролась за социалистическую (то есть подлинную, а не буржуазную) демократию.

Очень любопытны портреты других коммунистов: Гинзбург говорит о них с симпатией, но против ее воли реалистические зарисовки оборачиваются обвинением против них. Муж Гинзбург – Аксенов, высокопоставленный партийный работник, член правительства (!), при виде массовых арестов лишь беспомощно лепечет: «Особый этап