Исповедь одинокого мужчины - Вячеслав Ландышев

– Да, это я.

– Одевайтесь. Проедете с нами в отделение милиции в связи с заявлением гражданина Григорчука.

Я оделся и обулся. Потом на меня надели наручники и повели по лестнице на первый этаж. Я благодарил провидение за то, что была ночь и меня в наручниках не увидели студенты общаги, которым я еще год назад преподавал в Академии. Перед общагой стоял «уазик». Меня посадили за решетку, отделявшую заднюю часть машины от милиционеров и Григорчука. Там же, рядом со мной, также сидел какой-то вонючий, грязный и пьяный бомж.

«Значит, Сидоренко не смог запугать Юру по дороге к метро, – думал я. – Ну, Григорчук, подожди, мы с тобой продолжим этот разговор с другими ребятами, когда я выйду из милиции».

В те времена было западло обращаться в милицию. Все в бизнесе разводили по понятиям. И то, что Григорчук обратился в милицию, было для меня очень неожиданным действием.

В отделении нас с бомжем посадили в камеру и сказали, что скоро со мной будут говорить. Бомж быстро заснул, а я, конечно же, не смог сомкнуть глаз до самого утра, хотя голова от напряжения и недосыпания совершенно не соображала. Никто в течение трех часов меня так и не вызвал на допрос. Наконец рано утром меня пригласили в кабинет, где майор милиции попросил написать объяснение, почему я забрал деньги Григорчука.

Врать я не люблю, поэтому все как было, так и написал, включая историю о поставках моими друзьями немцами покрышек в России и долгий отказ платить со стороны Григорчука за данный товар.

Когда майор прочитал мои объяснения, он грустно посмотрел на меня и произнес:

– А контракты с немцами у вас на руках есть?

– Нет, у меня нет. Один договор находится у немцев, а один – у Григорчука. Но немцы могут выслать по факсу этот договор по первому запросу.

– Я вам верю, гражданин Ландышев, но боюсь, что вы все равно будете признаны виновным. С вашей стороны произведен самый настоящий самосуд, а этого было делать нельзя. Вы признались, что взяли деньги Григорчука без разрешения их хозяина, то есть попросту их своровали. К 10 часам утра приедет прокурор, он точнее может рассказать, что вас может ожидать за этот проступок, но думаю, что срок вы можете получить.

Услышав выводы майора, я впал в меланхолию и прострацию.

– А если я верну все деньги Григорчуку, которые взял? – спросил через некоторое время я майора.

– Этого мало. Надо, чтобы Григорчук забрал свое заявление, по которому может быть возбуждено уголовное дело.

Голова болела и отказывалась соображать.

«Ну за что мне это? Я же все делаю по справедливости. Ни у кого я ничего не воровал, а, наоборот, пытался помочь своим немецким друзьям. А сейчас будет расследование. Узнают, что еще недавно я привлекался к суду по делу о ношении холодного оружия, и ради галочки в отчете влепят мне по полной программе», – пульсировали у меня в мозгах только депрессивные мысли.

Впервые в жизни я сломался психологически. Ни в юности, ни в молодости, ни даже в армейских условиях я никогда морально не ломался, потому что чувствовал: справедливость восторжествует все равно. А сейчас восторжествует закон, а не справедливость, и это, к сожалению, часто не одно и то же. Впервые в жизни меня сломали психологически не ублюдки в армии и не бандиты на гражданке, а сломала родная милиция.

Майор оставил меня дожидаться прокурора в своем кабинете, а сам вышел из комнаты.

Минут через десять в комнату зашел Григорчук. С улыбкой и надменным видом он сел напротив и посмотрел на меня. Как я ни крепился, мой задроченный, удручающий вид был заметен каждому.

– Ну, что, Славик? Что будем делать? Ты был хорошим работником до вчерашнего вечера. Жалко мне тебя. В тюрьме судьбы ломаются.

– Юра, прости, – сказал я, глядя в пол с понуренной головой. Произнес это не жалобно, а спокойно и тихо. Видимо, не все еще достоинство покинуло меня в те минуты, – Я отдам тебе все деньги, которые у меня есть на счету. Там сумма, которую я у тебя взял, и 200 долларов моих накоплений. Деньги я в Германию не успел отправить, поэтому можем прямо сейчас поехать и снять их со счета. Я отдам тебе паспорт до момента, пока не рассчитаюсь с тобой. Хочешь – напишу расписку в присутствие майора, что никуда не сбегу. Хочешь – возьми с нами в банк милиционера. Только забери свое заявление в милицию. Я не хочу в тюрьму.

Я поднял на Григорчука усталый взгляд несчастного человека.

– Я подумаю, – сказал Григорук, глядя мне в глаза, и вышел в коридор.

Через минут пять зашел майор.

– Поздравляю вас, молодой человек. Григорчук согласился забрать свое заявление после того, как вы вернете ему деньги. Вы сейчас вместе с ним поедете на нашей машине с милиционером в банк, снимете деньги, которые ему должны, привезете сюда и при мне отдадите гражданину Григорчуку. Он получит деньги, напишет расписку, что претензий к вам не имеет, и только потом заберет свое заявление в милицию.

– Хорошо. Спасибо вам, товарищ майор, – устало, но с облегчением сказал я милиционеру.

Дальше состоялось позорное снятие в банке моих денег со счета, когда рядом со мной в большом зале среди клиентов стояли милиционер с автоматом и Григорчук в спортивном трико и кожаной куртке. Операционистка, молодая симпатичная девушка, жалобно смотрела на меня, когда заполняла ордер. Я попросил ее снять все деньги, которые есть на моем счете. Потом там же перевел всю валюту в рубли. По приезде в отделение милиции в комнате майора я отдал, не считая, все деньги, полученные в банке. Там были лишние рубли примерно на сумму, эквивалентную двумстам долларам, но Григорчук их взял, хотя написал расписку без учета этой суммы. Затем майор взял заявление Григорчука, попросил его расписаться в каком-то журнале, вернул мне паспорт и сказал, что мы с Григорчуком свободны. Обратно до общаги я шел молча, а Юра что-то говорил о том, что работать нам вместе теперь нет смысла, но он не хочет делать плохую запись в моей трудовой книжке и напишет, что я уволен по собственному желанию. Книжку завезет завтра в течение дня и оставит на вахте общаги. А также сказал, что уезжает завтра в Киев и что я не должен переживать – с Эдиком он обязательно этим летом рассчитается.

Мне было все равно, что он там бубнит. Я хотел быстрее дойти до общаги, раздеться, залезть под одеяло с головой, скрутится в комок, поджав ноги, и ничего и никого не слышать. От усталости и нервного истощения я хотел только спать.

Юра, как и обещал, оставил на следующий день мою трудовую книжку на вахте с записью «Уволен по собственному желанию». Через пару дней я позвонил Эдику в Германию и рассказал ему всю историю. Эдик был расстроен и не особо верил, что Григорчук с ним рассчитается.

Больше я про Григорчука ничего не слышал. Осенью звякнул Эдику и узнал, что деньги Григорчук так и не перечислил и вообще на связь с ним не выходил.

После этого я постепенно перестал общаться со своими немецкими друзьями Эдиком Мальцером и Иваном Кунцем. Мне было стыдно им звонить, так как я их подвел. И даже когда через восемь лет после этого случая я впервые выехал за границу в туристическую поездку и был проездом в Германии, я не стал пробовать найти их по старым телефонам. Столько воды утекло, но нехороший осадок остался.

* * *

Несколько недель после инцидента в милиции я приходил в себя. Работал только в охране, и то преимущественно по выходным дням, когда можно было закрыть входную дверь фирмы, которую мы охраняли, включить телевизор, почитать книгу или попить кофе, глядя на деревья за окном и рассуждая, как же жить дальше. Подведение шестилетнего итога питерской жизни было невеселым. Хорошо хоть написал и защитил диссертацию кандидата наук. К заслугам также можно отнести то, что специальная комиссия разрешила мне принять гражданство России, хотя ни постоянной прописки, ни близких родных в России у меня не было, да и родился я в другой стране – Казахстане.

И больше, к сожалению, вспомнить ничего хорошего из моей питерской жизни нельзя. Были, конечно же, друзья и любовь, но любовь бесперспективная, а жить в общаге всю жизнь, даже если эта общага находится в Питере, не хотелось. К тому же моя любовь к Питеру была безответная. Не получалось у меня в этом городе найти хорошую высокооплачиваемую работу. Не один раз терял я в Питере все накопленные деньги. Постоянно натыкался в делах на ублюдков и недобросовестных людей. А самое главное, два раза чуть не получил судимость, которая мне совсем даже не нужна. Жизнь только начинается, и впереди еще нужно сделать профессиональную карьеру, которая с судимостью точно не получится. Прямо какая-то затянувшаяся черная полоса. Как будто я ползу по ней вдоль, а не поперек. И где начинается белая сторона, все никак не найду. Стучусь в закрытые двери, а никто не слышит или не хочет пускать, давая понять, что не место мне в этом городе. Или не время пока.

Тяжелые были тогда для меня времена и размышления невеселые, но мысли о суициде никогда не приходили в голову. Слишком сильно я любил жизнь и всегда был оптимистом. Побарахтаемся еще, поборемся. Надо только раны залечить, отлежаться да сил набраться.