Милая, обожаемая моя Анна Васильевна - Анна Книппер

Третья ночь в море. Тихо, густой мокрый туман. Иду с кормовыми прожекторами. Ничего не видно. День окончен. Гидрокрейсера выполнили операцию, судя по обрывкам радио. Погиб один или два гидроплана. Донесений пока нет. Миноносец был атакован подлодкой, но увернулся от мин. Крейсера у Босфора молчат - ни одного радио - по правилу: значит, идет все хорошо. Если все [идет] как следует - молчат; говорят - только когда неудача. Я только что вернулся в походную каюту с палубы, где ходил часа два, пользуясь слабым светом туманного луча прожектора. Кажется, все сделано и все делается, что надо. Я не сделал ни одного замечания, но мое настроение передается и воспринимается людьми, я это чувствую. Люди распускаются в спокойной и безопасной обстановке, но в серьезных делах они делаются очень дисциплинированными и послушными. Но я менее всего теперь интересуюсь ими.

д. 2, лл. 7-9

No 10

9 мая 1917 г.

В минуту усталости или слабости моральной, когда сомнение переходит в безнадежность, когда решимость сменяется колебанием, когда уверенность в себе теряется и создается тревожное ощущение несостоятельности, когда все прошлое кажется не имеющим никакого значения, а будущее представляется совершенно бессмысленным и бесцельным, в такие минуты я прежде всегда обращался к мыслям о Вас, находя в них и во всем, что связывалось с Вами, с воспоминаниями о Вас, средство преодолеть это состояние.

Это состояние переживали и переживают все люди, которым судьба поставила в жизни трудные и сложные задачи, принимаемые как цель и смысл жизни, как обязательство жить и работать для них. Как явление известной реакции, как болезнь оно мне понятно и, пожалуй, естественно, и я всегда находил и, вероятно, найду возможность преодолеть его. Но Вы были для меня тем, что облегчало мне это делать, в самые тяжелые минуты я находил в Вас помощь, и мне становилось лучше, когда я вспоминал или думал о Вас.

Я писал Вам, что никому и никогда я не был так обязан, как Вам, за это, и я готов подтвердить свои слова. Судьбе угодно было лишить меня этой радости в самый трудный и тяжелый период, когда одновременно я потерял все, что для меня являлось целью большой работы и, скажу, даже большей частью содержания и смысла жизни. Это хуже, чем проигранное сражение, это хуже даже проигранной кампании, ибо там все-таки остается хоть радость сопротивления и борьбы, а здесь только сознание бессилия перед стихийной глупостью, невежеством и моральным разложением1. То, что я пережил в Петрограде, особенно в дни 20 и 21 апреля, когда я уехал, было достаточно, чтобы прийти в отчаяние, но мне несвойственно такое состояние, хотя во время 2 1/2-дневного пребывания в своем вагоне-салоне я мог предаться отчаянию без какого-либо влияния на дело службы и командование флотом. Кажется, никогда я не совершал такого отвратительного перехода, как эти 2 1/2 суток.

Как странно, что, когда я уезжал 10 месяцев тому назад, чувствуя, что мои никому не известные мысли реализуются и создаются возможности решить или участвовать в решении великих задач2, судьбе угодно было послать мне счастье в виде Вас; когда эта возможность пала, это счастье одновременно от меня ушло. Воистину [Фраза и строка не дописаны]

Я могу совершенно объективно разбирать и говорить о своем состоянии, но субъективно я, конечно, страдаю, быть может, больше, чем я мог бы это изложить в письме. Но я далек от мысли жаловаться Вам и даже вообще обращаться к Вам с чем-либо, и Вы, я думаю, поверите мне. Мне было бы неприятно, если Вы хоть на минуту усомнитесь в этом3.

д. 2, лл. 10-14

___________

1 "Флот постепенно разлагался. Постоянно днем и ночью приходили известия о непорядках в различных частях флота. Обычным приемом успокоения являлась посылка в часть, где происходят непорядки, дежурных членов Центрального исполнительного комитета для "уговаривания". Результаты обычно достигались благоприятные. Наиболее частая причина непорядков заключалась в желании матросов разделить между собой казенные деньги или запасы обмундирования и провизии. С каждым днем члены комитета заметно правели, в то же время было очевидно падение их авторитета среди матросов и солдат, все более и более распускавшихся" (С м и р н о в М.И. Указ. соч., с. 20).

2 Речь идет о Босфорской операции - плане завоевания Черноморских проливов и Константинополя.

3 В ближайшие дни, последовавшие за написанием этого письма, произошли события, заставившие Колчака в первый раз подать прошение о снятии его с должности командующего флотом. Конфликт разыгрался в отсутствие председателя ЦВИК, летчика, вольноопределяющегося Сафонова, стремившегося к поддержанию дисциплины и пользовавшегося авторитетом. В ответ на требование ЦВИК о распределении гарнизонных запасов кожи между матросами генерал-майор Н.П. Петров, в ведении которого находилась хозяйственная часть Севастопольского порта, отказался это сделать. ЦВИК постановил арестовать его. Представители комитета явились к Колчаку за приказанием об аресте, но получили резкий отказ. После долгого заседания комитета, уже около полуночи, вновь явились к Колчаку, вторично потребовали ареста, вторично получили категорический отказ. Тем не менее генерал Петров был арестован. Это был первый случай самочинного ареста на Черноморском флоте. Колчак еще раньше поставил верховного главнокомандующего и морского министра в известность, что он будет командовать флотом до той поры, пока не произойдет хотя бы одно из следующих обстоятельств: 1) отказ корабля выйти в море или исполнить боевой приказ, 2) смещение с должности без согласия командующего флотом начальника одной из его частей (неважно, будет это по требованию сверху или снизу), 3) арест подчиненными своего командира. Теперь А.В. послал телеграмму главе Временного правительства кн. Г.Е. Львову и верховному главнокомандующему ген. М.В. Алексееву о том, что вследствие самочинных действий ЦВИК он не может нести ответственность за Черноморский флот и просит отдать приказание о сдаче им должности следующему по старшинству флагману. На следующий день ЦВИК получил телеграмму, где действия его были названы контрреволюционными, сообщалось, что для разбора дела в Севастополь едет один из членов правительства, генерала же Петрова приказывалось освободить, что и было немедленно выполнено. В телеграмме Колчаку содержались просьба остаться в должности и обещание оказать содействие водворению порядка. Обе телеграммы были подписаны кн. Львовым и А.Ф. Керенским.

No 11

[Около 10 мая]

[Написано на обороте письма к третьему лицу, датированного 10 мая 1917 г.]

Вы пишете мне про Ваши мысли о моем нежелании писать Вам о том, что я забыл Вас. Это не совсем так: я не забыл Вас, и желание писать Вам, хотя бы для того, чтобы иметь письма Ваши, у меня, конечно, есть, но я должен был заставить себя не думать о Вас, ни о переписке с Вами. Уверяю Вас, что забыть что-либо по принуждению - вещь очень трудная, но все-таки, как я убедился, возможная.

Возьмите любое из моих писем, вспомните слова мои, и Вы поймете, какое это для меня огромное несчастье и горе. Но оно не одно - рушилось все остальное, что имело для меня наибольшую ценность и содержание. Надо ли прибавлять к этому еще что-либо. Мне тяжело писать. Я могу заставить себя делать что угодно [Далее зачеркнуто: могу смеяться], гораздо больше, чем написать несколько листков бумаги, но есть же представление о целесообразности того или иного поступка.

д. 2, лл. 15 об., 17 об.

No 12

[Перед текстом этого письма в отчеркнутой части листа написано: Это было, во всяком случае, отвратительнейшее путешествие, исключительное по скверным воспоминаниям и впечатлениям...]

Э[скадренный] м[иноносец] 20 мая 1917 г.

"Дерзкий"

На ходу в море

Г[лубокоуважаемая] А[нна] В[асильевна]

Я получил письмо Ваше от [Дата в тексте не проставлена, это 24 апреля (см. No 8 и 9)] неделю тому назад, но до сего дня не мог ответить Вам. Всю эту неделю я провел на миноносцах в переходах в северной части Черного моря, ходил в Одессу для свидания с Керенским1 и ген[ералом] Щербачевым2, ходил в Севастополь с министром3, отвез его обратно в Одессу, пришел в Николаев4 и теперь возвращаюсь в Севастополь с "Быстрым" и вновь вступившим в строй миноносцем "Керчь"5, делавшим свой первый переход морем.

Иногда в свободные часы я брал бумагу, ставил число и название миноносца, затем выписывал "Глубокоуважаемая Анна Васильевна" - но далее лист бумаги оставался чистым, и, проведя некоторое время в созерцании этого явления, я убеждался, что написать ничего не могу. Тогда я принимался за какое-либо другое, более продуктивное занятие.

Сегодня месяц, как я уехал из Петрограда, и первое время, когда я вспоминал свое пребывание в этом городе, возвращение в Севастополь и дни по прибытии на свой корабль, я испытывал желание забыть и не думать об этом времени. Но теперь мне это стало безразличным.

Скажу откровенно, что я сделал также все, чтобы хотя немного забыть и не думать о Вас, так, как это я делал ранее. Забыть Вас, конечно, нельзя, по крайней мере в такой короткий срок, но не думать и не вспоминать возможно себя заставить, и я это сделал, как только вернулся на свой корабль. Прошу извинить меня - но я хочу позволить себе говорить то, что думаю, тем более что мне довольно безразлично, что из этого получится. Если хотите, прошу поверить мне, что я совершенно далек от всякой мысли на что-либо жаловаться, сожалеть или надеяться.