Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага. - Валерий Белоусов

— Эй, человек! — вежливо обратился я к нему. — Скажи-ка, будь любезен, откуда ты? Из какой ты деревни? Кем был до войны?

— И-ех-х! — звонко щелкнул бичом мужичок. — Деревенька наша убогенькая всем известна! А на фронтоне моей избушки любой грамотей прочитает: Concordia parvae res crescent, discordia maximae dilabintur!

Микки рядышком со мной от изумления широко раскрыл рот. Я же только тихо вздохнул: латынь мне еще с гимназических времен была сугубо противна… но каков мужик!

— Это сказал римский историк Гай Саллюстий., — не прерывая размышлений, пояснил образованный Талвела. Кандидат исторических наук, что уж там… — Означает же это крылатое выражение буквально следущее — «При согласии и малые государства растут, при раздорах и великие разрушаются». «Избушка» та называется Атенеум, от греческого слова «Афина», и находится на площади Раутатиентори, напротив Центрального вокзала, в ней размещаются Академия Изящных Искусств и Университет дизайна города Хельсинки. А на облучке у нас сидит некто Галлен-Каллела, по имени Аксель Вольдемар…

— Модернист. — скромно отрекомендовался старый художник.

— Ну, уж так-то о себе не надо бы! — покачал головой подполковник. — У модернистов все девушки на картинах тощие, угловатые и какие-то зеленые…

— Это у них после абсента! — доверительно поведал Галлен-Каллела. — Помню, мы с Дега, бывало, сядем рядышком, нальем ложечку, насыплем сахарку, подожжем… Полынью запахнет… а уж только потом мы за кисти и беремся… эх, бывали же времена…

— А скажите, Аксель, вот я в кабинете Маршала одну картину видел… это что, ваша? — уважительно спросил Талвела.

— Это «Лыжники», что ли? Ну да, моя!.. Был грех, я её Барону уж давненько как подарил… У него как раз юбилей был, а у меня как раз на подарок денег не было… Впрочем, это у меня частенько бывает, гораздо реже, когда наоборот. Вот я сижу и думаю: метафизическую «Русалку» он не поймет, барбизонцев он не любит, разве ню ему подарить?…Так это только незабвенный Ренуар любимый баронов типаж писал: рыжих, жопастых и сисястых! Бывало, хлопнет меня Мастер по плечу и скажет: «Эх, мсье Аксель! Толстые рыжие натурщицы, это моя единственная слабость…» А тут раз! Достаю это я из чулана явно неудачный на мой взгляд холст, который я к грунтовке уж было приспособил — вот оно! И природа, наша, финская… и почти все ясно! А что, вам правда понравилось? — доверчиво, как большой ребенок, спросил старый художник.

— Ну вот, представьте себе, — таинственно понизив голос, начал Талвела, — На картине изображена группа лыжников, двигавшихся с левой стороны композиции вправо. Их фигуры размещены на фоне обыкновенного зимнего пейзажа: таких пейзажей в живописи Финляндии очень много, просто на этой картине к традиционному зимнему лесу были добавлены лыжники. Фигуры некоторых из них почти по пояс закрывает снежный сугроб, что создает впечатление некоей таинственности, недосказанности… Группа лыжников осторожно, словно соблюдая все меры маскировки и безопасности, движется в пейзажном пространстве магического квадрата слева направо, словно бы из Финляндии к… Ленинграду. Белоснежный костюм военного лыжника не претерпел за прошедшие тридцать с небольшим лет почти никаких модификаций и от этого картина получала некое вневременное измерение. Да и люди, изображенные на полотне, показались мне таинственными призраками…

— Ничего там особо таинственного нет! — смущенно пробормотал польщенный автор. — Это мужики из Миккели через русскую границу контрабандный спирт тащат!

— Извините, маэстро, — осторожно спросил его я. — Вот вы говорите… Дега, Ренуар… как о своих хороших знакомых! а сколько же вам тогда лет?

— Семьдесят восемь, а что? — окрысился художник. — Да! Натурщиц я уже действительно…гм-гм… лет семь как уж нет. Но быть от этого финном я не перестал!

— Но как же так?! Вы, талантливый человек, и вдруг здесь…

— А что, Сивку запрягать я уже не достоин? Да. Винтовку мне не выдали! Сказали, нужна тем, кто помоложе… так я карандашом воюю! Вот, иллюстрировал брошюру о борьбе с русскими танками! — и он вытащил откуда-то из глубин своего тулупа тоненькую книжицу в бумажном переплете.

— А! Я её знаю. Бред полный! — захохотал доселе стеснительно молчавший Микки. — Тут такое поднаписано, обхохочешься.

Вот вам первый способ остановить русский танк: засунуть лом или бревно в ходовую часть! Один наш солдат, Виену Лойма, здоровенный такой лось из Лоймаа, так и решил действовать. Припас заранее здоровенный лом, и когда на него пошел русский танк, сунул его под каток. Лом со страшным скрежетом обернулся вокруг гусеницы и выпал сзади, не причинив танку никакого вреда. Тогда упертый, как все лоймайцы, Виену схватил толстенное бревно и сунул его в гусеницу. Бревно тут же превратилось в охапку зубочисток, которых хватило бы на целую роту! А танк поехал себе дальше…

Способ второй: стрельба из дробовика в упор по смотровым приборам танка. Вилли Ваттонен привез из дому на фронт дробовик. И когда танк поехал прямо на него, встал, и ударил картечью по смотровым приборам! В ответ танк ударил из пулеметов. Бедный Ваттонен…

Наш фенрик Ильманен, в мирной жизни адвокат, написал авторам строгую претензию. В ответ они прислали нам телеграмму, в которой просили нас русских танков не бояться, и рекомендовали убирать и перепутывать с развилок дорожные указатели, чтобы русские танки в нашем тылу заблудились…

Но — великодушно добавил фельдфебель — к вашим иллюстрациям претензий никаких нет! Здорово нарисовано, дедушка…

…В очаге жарко и весело трещали березовые поленья, от которых исходил ровный, согревающий до сердцевины промерзших костей жар… Вот удивительное дело: нигде, кроме как в Лапландии, я не видел, чтобы вокруг печки создавали настоящее теплое царство! Поставят полочки, теплые скамеечки, выложат пол горшечным камнем — и вся большая семья лопарей живет вокруг живого огня всю долгую, морозную зиму.

Гостеприимный хозяин потчевал нас, разумеется, олениной! Ей-то, в сущности, всю зиму саами и питаются… Оленье мясо присутствовало на вытесанном из сосновых плах столе в сыром (вернее, замороженном) виде, настроганное тончайшими прозрачными ломтиками, перемешанное с брусникой, морошкой и голубикой; в вареном виде…

Ох уж этот вареный вид! Одетый в малицу хозяин, принесший с улицы очередной разносол (замороженное молоко), сначала сунул руку в корытце у входа, где в моче, регулярно собираемой всеми членами большой семьи, отмокали оленьи шкуры, тщательно помял их, а потом полез этой же рукой накладывать нам на деревянные, резные тарелки вареное мясо. Дитя природы, ебть…

Не пожалел хозяин и местного деликатеса: оленьего языка и нагретых в очаге костей, из которых, предварительно их разбив, надо было высасывать костный мозг…

Заметив, что я презрительно морщу нос (я же не собака, чтобы кости грызть!), подполковник наставительно произнес:

— Напрасно, Юсси, ты морду лица воротишь! Лесные саами здесь живут столетиями, и уж они-то знают, что в холода организму обязательно требуется горячая, жирная пища! А строганина с морожеными ягодами, это же естественный источник витаминов. Так что давай, улыбайся и наяривай… И не забудь потом сыто рыгнуть! А то наш хозяин на тебя обидится.

Услышав его слова, лопарь ответно радостно заулыбался, от чего его черные раскосые глаза на круглом, как тарелка, лице превратились в совершенные щелочки.

Хозяйка, в вязанной полосатой шапочке, между тем подала на стол какие-то хлебцы, радикально красного цвета. Попробовав их, я понял, что это весьма вкусно, но вот съедобно ли?

— А знаете ли, что у вас во рту? — конспиративным сценическим шёпотом, который слышно и на последнем ряду галерки, спросил меня старый модернист.

— Это …хлеб такой, да?

— Как бы не так! Лопари хлеба вообще почти не едят. Дорог он для них! Это сосновые опилки…

— К-как?!

— Да вот так., — подтвердил слова художника бывалый Микки. — Лопари обыкновенно сдирают кору с сосен почти у самого корня и потом собирают тонкие такие, совсем как бумага, внутренние оболочки, очищают их и кладут на солнце, чтобы они хорошенько подсохли. После этого их рушат пестом и ссыпают в довольно большие берестовые короба, которые зарывают в землю, желательно под песок. Там они остаются целые сутки. Затем над тем местом, где зарыты эти короба, разводят большой костер. И все, что там ни есть, проваривается в своем соку под землей и превращается в такую вот красную массу… Запах не дурен, а жрать просто невозможно!

— Для финского солдата ничего невозможного нет! Ешь, фельдфебель. Это приказ. — ласково улыбаясь хозяйке, довольно ощерившей редкие черные зубы, скомандовал подполковник.

— Есть…, — печально произнес Отрывайнен и стал со стоическим видом пережевывать угощение.