День разгорается - Исаак Гольдберг

Емельянов увидел кого-то, кто ему нужен был, и скрылся. Павел наморщил лоб и вздохнул. Ничего не поделаешь, надо выполнять поручения. А то опять начнутся разговоры, опять кто-нибудь из «стариков» прочтет целую нотацию...

Из комнат выходили возбужденные, взволнованные люди, они громко разговаривали, они о чем-то крепко и горячо спорили. До Павла смутно доносились их голоса. На мгновенье он забыл, где находится и что окружает его. Но он стряхнул с себя томительную задумчивость, оглянулся и присоединился к группе громко разговаривающих телеграфистов, которые окружили его и закидали вопросами...

Из комнаты, где помещался стачечный комитет, выглянул кто-то, поискал глазами в толпе, увидел Павла и поманил его.

Стачечный комитет вырабатывал обращение к населению города. За столом, заваленным бумагами, со стаканами остывшего чая и объедками зачерствелых будок, сидело несколько человек и горячо спорили. Они потеснились и дали место Павлу.

— Бьемся вот над текстом... Надо покрепче и понятней.

Павел потянул к себе исписанные листки и стал читать:

«... Причина нашей забастовки заключается в том, что одно из существенных прав, признанных манифестом 17 октября, за всеми гражданами, а именно — право союзов, — у нас отнято...»

Павел нацелился карандашом:

— Надо вставить: «одно из существенных прав, добытых народом в кровавой борьбе с самодержавием...»

Члены стачечного комитета заспорили:

— Нет, это лишнее!.. К чему так?..

— Выйдет слишком резко!..

Некоторые стали на сторону Павла:

— И пусть будет резко! Чего нам церемонии разводить?!

Но большинство не соглашалось и поправка Павла не прошла.

«...Этою явного несправедливостью мы и вынуждены вновь защищать свои права; иного средства борьбы, кроме забастовки, мы не имеем...»

Карандаш Павла снова устремился к написанным строчкам. И снова возник горячий спор.

— Надо подчеркнуть, что забастовка это только одно из средств борьбы, а не единственное! — настаивал Павел.

Члены стачечного комитета настояли на своем.

Только в конце обращения Павлу удалось внести несколько своих поправок. И под его диктовку была вписана фраза:

«Добиваясь своих прав, мы ни на шаг не отступаем от требований, предъявленных правительству!..»

Благодаря его настояниям обращение заканчивалось рядом политических требований, которые в те дни были понятны и общи очень многим. И лозунг «Да здравствует Учредительное собрание!», помещенный в самом конце воззвания, очень успокоил Павла и немного развеселил его.

Окончательно отредактированное обращение нужно было отпечатать и распространить.

— Свяжемся с типографскими рабочими! — предложил Павел. — Они помогут.

Стачечный комитет охотно поручил Павлу связаться с печатниками.

— Очень хорошо будет, если удастся вам это сделать!

— Это совсем просто! — уверил Павел. — Ребята свои, сознательные...

20

Трофимов, рябой печатник из типографии «Восточных Вестей» пользовался, несмотря на свой угрюмый характер, большим уважением среди товарищей. Его любили за прямоту, за то, что он никогда не подведет и никогда не оставит в беде товарища, за то, что с ним можно было всегда поговорить о деле и получить хороший и нужный совет.

Еще любили и уважали его за непримиримость к хозяйским порядкам и за его смелость в обращении со всяким начальством.

Еще задолго до событий, накануне войны, когда многие еще и не помышляли о революции и о борьбе, Трофимов заговаривал с надежными рабочими об организации, о политике, приносил откуда-то нелегальную литературу и умело распространял ее не только среди рабочих своей типографии, но и среди других печатников. И это он, Трофимов, ухитрился добыть через хороших ребят шрифт для подпольной типографии, а в нужную минуту добился того, что некоторые прокламации набирались здесь же в типографии, и потом готовый набор шел подпольщикам, которые печатали на своих несложных станках листовки, приводившие в бешенство жандармов и полицию.

У Трофимова не было никого родных, жил он бобылем, неуютно и по-холостяцки неряшливо. Время от времени он выпивал. Случалось это большей частью зимой, потому что летом Трофимов, как и многие типографщики, каждую свободную минутку проводил на реке, часами просиживая в лодке с удочкой и самозабвенно предаваясь рыбалке.

Когда Трофимов выпивал, он становился разговорчивым, он грустил и жаловался на жизнь, он любил тогда, чтобы его пожалели и сам хотел жалеть других. Но вытрезвившись, он стыдился своих пьяных порывов нежности и угрюмо отворачивался от вчерашних собутыльников, пред которыми и вместе с которыми еще вчера плакался на неустроенную жизнь, на одиночество, на неутолимую жажду счастья.

Павел познакомился с Трофимовым в прошлом году летом на загородной массовке. С тех пор Павел не выпускал печатника из виду и часто прибегал к его помощи, когда дело шло о типографских работах. Нашел он его и теперь.

— Есть срочное дело, товарищ Трофимов, — сказал он ему, — хорошо бы и набрать и напечатать в вашей типографии это воззвание. Завтра бы к вечеру. Очень нужно...

Трофимов прикинул на глаз размер набора и на мгновенье задумался.

— Набрать наберем, — ответил он, — а вот на счет печати...

— Нельзя будет? — огорченно перебил его Павел.

— Кто тебе сказал, что нельзя? — угрюмо вскинулся Трофимов. — У нас, если нажать, все можно... Только сроку ты мало даешь... Сколько печатать-то?

Павел назвал цифру.

— Оставляй оригинал! — коротко согласился печатник. — Оставляй. Будем нажимать!..

Воззвание было готово к сроку. Трофимов сам принес его в условленное место... Павел радостно похвалил:

— Здорово! Молодцы вы, типографщики! Не подводите!..

Трофимов улыбнулся. Улыбка его была мимолетной и едва приметной, но лицо его от этой улыбки сразу подобрело и помолодело.

— Сказал я тебе: нажмем! Вот и нажали!..

Они расстались довольные друг другом.

Но выйдя на улицу, Трофимов вдруг затосковал. Вот была у него важная и захватывающая работа, вот с жаром и увлечением исполнил он ее, а теперь что? Пусто и неуютно и людей близких вокруг нет... Трофимов невольно повернул на знакомую улицу и медленно, но уверенно дошел до пивной. Он вошел в заведенье хмурый, с сердитым лицом. Но за столиком, когда появилась пара пива, когда залпом выпил он первую кружку и с наслаждением обсосал с щетинистых усов жидкую пену, ему стало легче. Он размяк, лицо его стало приветливым. Он огляделся, высматривая в толпе посетителей кого-нибудь, с кем мог бы перекинуться парою слов. Допивая вторую бутылку, Трофимов уже твердо решил, что ему непременно нужно поговорить по душам. За соседним столом сидели трое. Им было, повидимому, весело, они смеялись. Один из них рассказывал что-то смешное и слушатели его заливались хохотом. Трофимову было завидно глядеть на них. Он пил и поглядывал в их сторону. А они, заметив, что он интересуется ими, примолкли, вполголоса сказали друг другу что-то и рассказчик привстал и крикнул Трофимову:

— Приятель! присаживайся к нам! В компании веселее!

Захватив недопитое пиво и кружку, Трофимов охотно пересел к своим соседям.

Они быстро и легко познакомились. Новые знакомые Трофимова оказались рабочими шубного завода. Руки у них были в краске и пахло от них кислым запахом овчины. Самый старший из них, тот, который рассказывал смешные истории, налил из своей бутылки пива в кружку Трофимова:

— Пей, товарищ, за первое, как говорится, знакомство!

Трофимов принял угощение и заказал еще пару.

Когда в его голове уже изрядно зашумело и на сердце у него стало тепло, когда старший шубник порассказал несколько смешных историй и все вволю насмеялись, к столу подошел высокий, с рыжей окладистой бородой человек. Развязный, с хитро бегающими глазами, с неверной улыбкой на толстых губах, он сразу не понравился Трофимову. Собутыльники Трофимова равнодушно взглянули на подошедшего.

— Честной компании! — громко закричал он. — Мое почтение! Желаю с православными совместно парочку раздавить... Эй, малый, ставь пару пильзенского!..

Не дожидаясь ответа, рыжий придвинул стул и уселся за стол.

— Душа у меня открытая! — шумно продолжал он, захватывая с блюдечка пригоршню моченого гороха. — Гляжу, ребята веселые! Я и пошел!.. А ну, выпьем по первой!..

Трофимов нехотя взял стакан. Его новые знакомые выпили не колеблясь.

Рыжий расположился за столом хозяйственно и уверенно. Старший из шубников, прищурившись, вгляделся в него и рассмеялся.

— Ты чего? — спросил его рыжий, зажав бороду в громадный волосатый кулак. — Признаешь меня, что ли?

— Да как будто так... — не переставая смеяться, подтвердил шубник.

— А я тебя что-то не помню?..

— Где тебе всех упомнить!