История одиночества - Джон Бойн

О ее кончине я узнал в субботу, когда в церкви Теренурского колледжа служил утреннюю мессу. На десятичасовую службу народу являлось прилично, человек шестьдесят всех возрастов, но всем им не терпелось в полчаса развязаться с молитвами и бежать по своим делам. Читая анафору, я поднял взгляд на паству и запнулся, потому что на задней скамье увидел своего зятя Кристиана. За все это время в церкви он был три раза — на своем венчании и крещениях детей. Значит, что-то случилось. Несчастье с Ханной? Нет, тогда он был бы с ней, кого-нибудь прислав за мной. Мама опять упала и сестра с ней в больнице? К вящей радости прихожан, я в двадцать минут расправился со службой и поманил зятя.

— Присаживайся, Кристиан, — сказал я, когда следом за мной он вошел в ризницу.

— Нет, лучше постою.

— Наверное, что-то случилось? Здесь ты нечастый гость.

— У меня не очень хорошая новость. — Оглядывая незнакомые предметы, Кристиан, видимо, гадал, зачем нужны все эти кивории и потиры.

— Выкладывай.

— Твоя мама немного преобразилась.

— С ней все хорошо?

— Не совсем. Боюсь, она решила умереть.

В глазах моих поплыло, я сел.

— Так. Правда?

— Сочувствую, Одран.

— Как это случилось?

Кристиан что-то ответил, я кивнул, но я его не слышал. Меня оглушило. С мамой я виделся всего несколько дней назад — она предложила за кофе отметить мой день рождения. В память о былых временах мы пошли в кафе Бьюли на Графтон-стрит, но со своего обычного места нам пришлось пересесть, потому что за соседним столиком неутомимо обжималась юная парочка, лишь изредка отвлекаясь на пирожные.

— Как им не стыдно! — сказала мама, утянув меня в дальний конец зала.

— Молодежь, — ответил я, стараясь избежать дискуссии.

— Я тоже была молодой, но я не вела себя как шлюха.

С годами, подметил я, мама стала сварливой. Она брюзжала на весь белый свет, бывший ей не по нраву. Миролюбивая во воем, что не касалось религии, к шестидесяти годам она уже косо смотрела на жизнь, словно та беспрестанно ее раздражала.

— Ты здоров? — спросила она.

— Вполне.

— Ешь?

— Конечно, иначе умер бы.

— Ты жутко тощий.

Я лишь поднял бровь, поскольку сам прекрасно знал, что немного физкультуры мне бы не помешало. В тридцать девять лет сидячая работа — целыми днями в классе или библиотеке — уже сказывалась на моем облике. Буквально на днях я попросил Джека Хупера, нашего вечно чем-то недовольного физрука, подсказать мне упражнения на тренажерах. Похоже, просьба ему досадила, ибо он ответил, что спортивный инвентарь предназначен лишь команде регбистов.

— Но ведь они не пользуются им круглосуточно, верно? — возразил я.

— А вы умеете работать на снарядах, отче? — спросил физрук, явно разозленный моей несговорчивостью. — Вдруг что-нибудь сломаете или сами покалечитесь.

— Оттого я и спрашиваю вашего совета, — улыбнулся я. — Покажите, как надо заниматься. Разве это сложно?

Оказалось, сложно. Физрук категорически мне отказал.

— Как дела в школе? — спросила мама.

— Хлопоты, как всегда.

— Вчера я виделась с твоей сестрой. Мальчишки ее избаловались. Джонас в общем-то тихоня. — Мать пригубила кофе и скривилась, словно хлебнула нечистот. — Вечно уткнется в книгу. А вот Эйдан — сорванец. Непоседа. Знай себе хохочет.

Я улыбнулся. Что правда, то правда. В то время Эйдан с его кривляньем и шутками был душой любой компании. На вечеринках пел, даже если его не просили. При этом вихлял бедрами, как Дики Рок[32], и делал ручкой, как Элвис. Заводила.

— Кончится тем, что он пойдет в актеры, — сказала мама.

— Возможно, — согласился я.

— Точно-точно, вот увидишь. Такого живчика я еще не встречала. И все бы ему быть на виду, Она отставила чашку, огляделась, словно опасаясь чужих ушей, и прошептала: — Ты слыхал об отце Стюарте?

— Да, — сказал я, ибо это было главной темой приходских пересудов.

— Вы с ним общались?

— С чего вдруг? Мы были едва знакомы.

— Вы же вместе учились в семинарии.

— Он был на два курса младше.

Мать подалась вперед, желая посплетничать:

— Это правда, что о нем говорят?

Я пожал плечами: мне не хотелось говорить о том, что отец Стюарт, отказавшись от сана и должности, вместе с девушкой, с которой познакомился на конкурсе Евровидения в Загребе, сбежал на Канарские острова. Она представляла Чехословакию и заняла шестнадцатое место. Я видел ее по телевизору. Голос-то неплохой. На мой взгляд, она заслуживала большего. В смысле, на конкурсе.

— Уму непостижимо, а? — сказала мама.

— Наверняка решение далось ему нелегко.

— Не думаю. — Мама покачала головой. — Вечно он пожирал глазами молоденьких девок. Я ему не доверяла. Во взгляде у него полыхал этакий нездоровый аппетит. Я рада, что он убрался. Если б ты сотворил что-нибудь подобное, я бы сгорела со стыда. Представляю, каково его бедной матери.

Я промолчал. Интересно, что было бы, если б из Рима я написал матери: домой не вернусь, ибо теперь обитаю не в Ватикане и даже не в Епископальном ирландском колледже, а живу с официанткой в ее квартире на Виколи-делла-Кампанья?

— Как поживают соседи? — спросил я.

— А что, с отцом Стюартом мы покончили?

— Мне нечего о нем сказать, мам. Говорю же, я его почти не знал и не ведаю, где он сейчас.

— Ну ладно. — Мать явно осталась неудовлетворенной. — У миссис Рэтли разыгрался артрит. Она, конечно, всегда о тебе спрашивает. Твоя ярая поклонница. Миссис Данн, что живет через дорогу, день и ночь копается в саду. С тех пор как муженек ее сбежал с фифой, розы — это все, что у нее есть. Да, ты знаешь, что эти англичане съехали?

Мать всегда называла чету Гроув-Саммерс не иначе как «эти англичане». Она не удосужилась запомнить их фамилии — по крайней мере, никогда их не произносила.

— Вот как? — спросил я.

— Они и не собирались здесь заживаться. Вообрази, купили дом в Испании. Мол, переезжают ради климата. Да уж, у них денег больше, чем мозгов. Я бы не смогла жить в Испании, а ты? Говорят, сынок их стал риелтором. Неудивительно. Он всегда был пронырой. И глаза такие неприятные. А дочка… ты ее помнишь, дочку-то? — Мать пробуравила меня взглядом; даже через двадцать лет злость ее не угасла.

— Кэтрин, — сказал я.

— Да, как-то так. По телевизору она рассказывает о погоде.

— Не может быть! — Меня это жутко рассмешило.

— Канал не государственный, — поспешно сказала мама. — Туда ее, конечно, не возьмут. Нет, какой-то кабельный канал, который никто не смотрит, но ее хлебом не корми, только дай покрасоваться. Помню, всегда такой была. А с ней ты общаешься, отче?

Кажется, я не говорил, что мать упорно величала меня «отче»? Много раз я просил ее называть меня по имени, но все бесполезно.

— С какой стати нам общаться? — Эти подковырки меня уже достали.

— Но ведь когда-то вы были не разлей вода.

— Не сказал бы. Даже если так, все это было давно, сейчас она меня и не вспомнит.

Я постарался представить нынешнюю Кэтрин Саммерс. Наверное, располнела и подурнела, но по-прежнему сосет леденец. Муж, дети, свой дом. Я попытался вписать себя в эту картину — рядом с ней или с кем-нибудь другим, — но у меня ничего не вышло.

— Одран! — Кристиан вырвал меня из грез. — Ты слышал, что я сказал?

— Что? — Я очнулся. Ризница. Снова реальный мир.

— Я говорю, это случилось внезапно. В церкви она упала и умерла еще до приезда «скорой». Ну хоть не мучилась.

— Да, — сказал я, но это казалось слабым утешением. Было время, когда мы с мамой друг от друга отдалялись, в наших отношениях было и такое, во что мне не хотелось углубляться, но я не представлял жизни без нее. Теперь вот и я стал сиротой, но это диккенсовское понятие, в двадцатом веке устаревшее, никак не увязывалось со мной. Можно ли остаться сиротой в тридцать девять лет? Наверное, можно. — Где она?

— В больничном морге.

— Кто-нибудь ее соборовал?

Кристиан замялся:

— Не знаю.

— Где Ханна?

— Поехала в больницу. Ждет нас.

Я кивнул.

— А с кем ребята?

— Я оставил их у соседки. До вечера. Пока мы все не уладим.

— Ладно. Ну давай, едем.

Я переоделся, и мы вышли на улицу. Кристиан припарковался на полукруглой площадке перед школьной администрацией, регбийная команда направлялась на субботнюю тренировку, словно ничего не случилось, словно мир ни капли не изменился.

— Она что-нибудь сказала? — спросил я по дороге в больницу.

— В смысле?

— Какие были ее последние слова?

— Я не знаю, — помешкав, ответил Кристиан.

— Разве ты их не слышал?

— С ней никого не было.

— Как не было? Когда ей стало плохо, рядом никого не было?