Хищник. Заяц моего дедушки. Засада. Гоп-стоп - Дэн Кордэйл

Но дедушка, по мере их приближения к Тэсу, все меньше и меньше понимал слова жены и, всецело занятый одной–единственной неотвязной мыслью, едва, казалось, слушал.

Когда в воздухе стали слышны уличные запаха, к нему вернулись опасения, забытью в тюрьме. Он снова дрожал при мысли, что в день ареста, когда лесники вели его в льежскую тюрьму, лай смолк из–за того, что с собаками случилось что–то ужасное.

Дедушка очень переживал, но ни разу не спросил о собаках жену.

Вернувшись домой, он даже по взглянул на пустую аптеку и заброшенную лабораторию, которые почти сто лет принадлежали сначала отцу, потом сыну, а через несколько дней должны были перейти в чужие руки. Он схватил в охапку детишек, ждавших его на дороге, а потом, поставив их на землю, побежал прямо на псарню.

Через несколько мгновений дед вернулся с блуждающим взглядом, взволнованный и бледный как мертвец.

— Собаки! — крикнул он. — Где мои собаки?

— Какие собаки? — спросила бабушка, вся дрожа.

— Фламбо и Раметта, черт побери!

— Разве ты не знаешь? — отважилась бабушка.

— Отвечай! Где они? Ты их продала, чтобы пополнить мошну епископа, будь он проклят? Они сдохли? Говори!

Мой отец был избалованным ребенком. Он ответил за бабушку, онемевшую от ужаса и отчаяния при гневе мужа.

— Они умерли, папа.

Отец очень любил Фламбо, часто играл с ним. и сообщил дедушке о смерти друга, заливаясь горючими слезами.

— Вот как? Их убили? — сказал дедушка, сажая сына на колени и целуя его в лоб.

— Да, папа, — повторил ребенок, разражаясь рыданиями.

— Как это произошло? Кто их убил?

Мальчик молчал.

— Так кто? — завопил дед, закипая, — до сих пор он еще как–то сохранял спокойствие.

— Боже мои! Милый, — осмелилась наконец бабушка, — я думала, ты знаешь, что монсеньор приказал убить твоих собак.

Дедушка одеревенел.

— Кто же осмелился послушаться?

Вдруг его озарило.

— Только один человек на свете, — сказал он, — мог совершить это злодеяние.

— Будь уверен, он пожалел об этом!

— Значит, — перебил дед, — это Томас Пише?

— С тех пор все в поселке, — продолжала бабушка, — отвернулись от него, как от чумного.

— О! Я не знаю, кто отомстит за меня епископу, — вскричал дедушка, — но что до Томаса Пише, я сам сведу с ним счеты. Клянусь моим неверием в Бога!

Бабушка вздрогнула — не столько от угрозы, сколько от богохульства.

— Ах, муженек! Не говори таких вещей, Жером. Прошу тебя, если но хочешь навлечь проклятие на себя, свою жену и детей!

Но дедушка ничего не ответил. В задумчивости он сел на свое обычное место, поужинал, ничего не спросив о подробностях события, хотя, казалось, оно его сильно задело, и никогда не говорил об этом впредь.

Со следующего дня дедушка, как и обещал жене, принялся за поиски работы.

Я вам уже говорил, что мой дед был очень образованным человеком, так что найти ее ему было нетрудно.

Компания Левье из Спа доверила ему счета. Платила она щедро, и достаток начал потихоньку возвращаться в дом.

Характер моего деда сильно изменился.

Раньше он был весел и беззаботен, стал печален и угрюм теперь. Он никогда не смеялся, больше молчал, часто ругал детей. И это он, жизнерадостный хохотун, неистощимый рассказчик, человек, за всю свою жизнь не сказавший резкого слова даже соседскому ребенку.

Но это было не все. Иногда он без всякой причины напускался грубо, желчно на человечество вообще и на соседей в частности. Те мало–помалу отошли от него, и дед не сказал ни слова, не сделал ни жеста, чтобы их удержать. Кроме того, он стал еще большим безбожником. Раньше его безбожие проявлялось только в шутках да куплетах, которые он пел в кабаке после охоты. В те времена он с радостью чокался с тэсским кюре и говорил, чем приводил в бешенство бабушку, что в дом священника его манят прекрасные глаза пасторской невестки. Однако, выйдя из тюрьмы, перестал даже здороваться с настоятелем собора.

Проходя мимо распятия с обнаженной из–за жары головой, он торопился надеть шляпу и не только разражался бранью в адрес священников, но и хулил самого Бога. Особенно мою бабушку печалило то, что, поскольку дед после возвращения в Тэс ни разу не был на охоте, она ни разу не была на мессе.

Бабушка хорошенько наказывала детям по пути в школу, из школы или просто, когда они играют на улице, заходить в церковь и молиться за себя, за нес и за их отца. Дети заверяли, что делают, как она просит, но ее беспокойство не уменьшалось. Могли ли дети передать Богу то, что лежало у нее на душе?

Оставшись дома или в своей комнате одна, она спешила обратиться к Господу со всеми известными ей молитвами. По обладали ли эти молитвы, произнесенные дома наспех, той же силой, что и в церкви? Моей бедной бабушке оставалось лишь молча глотать слезы. Их вид выводил ее мужа из себя.

— Ну в чем ты меня упрекаешь? — говорил он, застав ее в таком состоянии. — Ведь я работаю.

— Жером, я не о том, — отвечала бедная женщина.

— Ты ни в чем не нуждаешься, и дети как будто тоже?

— Слава Богу, нот! Дело не в том.

— Я больше не охочусь, — продолжал дед. — С тех пор, как вернулся, не трогал ружья и не спускал собак.

— Знаю, знаю, — отвечала бабушка. — Но, пойми, Жером, я не о том.

— В чем же тогда дело? Чего ты хочешь? Давай поговорим начистоту, я тебя не съем.

— Ладно! Мне хотелось бы, чтобы ты не превращал старых друзей в своих врагов, чтобы стал чуточку веселее, как раньше; охотился — не каждый день, храни нас от этого Господь! — по праздникам и воскресеньям; и но возводил хулу на Бога и святых.

— Что до друзей, они только рады, что я отвернулся от них. Кому нужна дружба бедняка?

— Жором!

— Я знаю, что говорю, жена. А веселье… Его убили в Франшимонском лесу. Никто не может воскресить его.

— Ах! — выдохнула бабушка и не осмелилась закончить.

— Да, понимаю. — сказал Жером Палан, мрачнея, — ты имеешь в виду Бога и святых.

— Увы! Дорогой, мне горько слышать…

— Как я о них говорю, верно?

Добрая женщина кивнула в знак согласия.

— Что ж! — заметил дед. — Если мои слова их задевают, пусть сами дадут об этом знать.

Бабушка вздрогнула.

— Все же, — отважилась она сказать, — к одному из них ты когда–то относился с благочестием. Помнишь?

— Нет, — ответил дедушка.

— К Святому Юберу.

— Вон что! Я любил ого, как меня любили мои друзья: из–за добрых пирушек, причиной которых он бывал. Только платил–то за них я. Мы никогда не забывали выпить за здоровье святого, а он ни разу но спросил счет, так что я порвал с ним, как и с остальными. — И с видимым нетерпением добавил: — Слушай, жена, хватит шутки шутить. Я люблю тебя и детишек, мне нет нужды любить кого–нибудь еще. Хоть я и не привык, я стану много работать, чтобы сделать вашу жизнь спокойной. Но при одном условии!