Серебряное слово ; Тарасик - Сусанна Георгиевская

Его вазы были большие, но похожие на игрушки, на пестрые, толстые блюдца, на огни — разноцветные, как огни иллюминации в праздник Первого мая.

И сады — они тоже почему-то мерещились дедушке. Всякие: старые — с могучими дубами и молодые — с деревцами тонкими, тонкорукими…

Дед шагал по улице, под взглядом его сердитых, острых глаз — от страха — на всех пустырях города сейчас же будто вырастали сады. Они поблескивали то снегом, то зеленью. Ветки молодых деревьев лепились к стеклам окошек. Между древесных стволов светились костры.

… Вот — синий огонь! Это большая синяя дедушкина ваза. Один ее край изогнут. Оттуда голубыми частыми каплями стекают на землю незабудки.

От яркой голубизны заходилось дедушкино сердце. Он задумывался… А его ваза сейчас же из синей делалась ярко-красной.

Часто бродил дедушка, как будто к чему-то прислушиваясь, совсем один, по городским улицам.

— Папашка, а вы не скажете, где Кривоколенный?.. Переулок Кривоколенный?

— Чего? — вздрагивая, отвечал дедушка. — Сам ты, братец, кривоколенный!

Ему мешали думать и огорчаться. А он этого не любил.

В тот час, когда Тарасик пел и таскал по двору жестянку Глазария, дед вышел из заводской проходной будки: окончился его рабочий день.

Ему надо было идти к себе — в пустой дом, из которого он недавно выволок чуть что не всю мебель для новой квартиры своего сына. Туда бы надо деду. Думать про обжиг. И кашлять. И курить. И ворчать. И сердиться.

Но когда он перешагнул порог проходной будки, зимнее солнышко, лизнувшее жестянку Глазария, поглядело походя в стекла городских окошек и брызнуло навстречу деду короткими и жгучими лучами. Оно легло на соседнюю крышу красным сиянием; побежало, сверкая, по ближнему переулку; вспыхнуло — и пропало: покатилось и провалилось на другую сторону земли.

Дед улыбнулся, покачал головой и сказал: «Э-эх!»

…Задрожали тонкие лучики вокруг каждого зажегшегося окошка.

«Это мы! — сказали окошки. — Идите, люди, домой. Отдыхайте. Пора. На дворе ночь!»

Дед вздохнул и, задумавшись, вместо того чтоб идти к себе, сел в трамвай и поехал к Тарасику.

Глава двенадцатая

Взлетай, фонарик!.. Помоги нам вернуться назад.

Папа возвращается с работы и открывает дверь своим ключом.

Окошко в комнате распахнуто настежь. Медленно и осторожно плывет навстречу папе задубевшая от ветра занавеска. Из каждого уголка тянет холодом.

Пусто. Тихо.

— Та-а-расик!

Папа бросается к распахнутому окну. Под окном снег. Нетронутая, пухлая снежная целина.

Папа раскрывает дверь шкафа, заглядывает под кровать.

Забыв закрыть за собою дверь, перепрыгивая через три-четыре ступеньки, он выбегает на улицу.

Куда бежать?

Папа останавливается, оглядывается.

…Сейчас Тарасик, наверное, выскочит из-за угла. Оттуда! Из самого дальнего темного уголка. Стоит только как следует, как следует приглядеться, и папа увидит его ушанку.

«У-у-у!» — завопит Тарасик. «А ну, молодец, давай-ка сюда, — прищурившись, твердым голосом скажет папа. — Подгребай. Энергичней. Живей!»

— Тара-а-асик! Ау!..

…Нет, нет… Не может этого быть. Надо только спокойно оглядеть двор. Тарасик здесь. Он близко… Сейчас, вот сию минуту папа увидит его острый подбородок, его мелкие, редкие зубки…

— Тарасик! Тарасик!..

Папа бегает по двору, раскрывает двери парадных и черных ходов.

Двор тих. Сад пуст.

— Мальчик, ну, будет, будет… Тарас! Ты слышишь? Давай перестань валять дурака! Тара-асик! Тарасик!..

Соседи печально глядят на папу и качают ему вслед головами.

— Простите, пожалуйста, — улыбаясь дрожащей улыбкой, спрашивает у людей папа, — вы не видали случайно моего мальчика. Он… ну вот такого примерно росточка?.. В большой черной шапке.

— Да что это все сегодня как сговорились — искать ребят? Старик ходил. Искал не то внучку, не то внучонка… Да ты, парень, не убивайся-то наперед. Гулял тут мальчик маленького росточка. Только он со двора пошел.

— Со двора?

— Ага. Часу эдак в четвертом… Мальчонка. В шапке.

— С совком?

— Кажись, что так.

Забыв сказать соседям спасибо, папа разворачивается по-физкультурному и бежит.

Бежит так быстро, что мелькают в воздухе его подметки.

Папа расталкивает прохожих. От его дыхания валит в воздух горячий пар. Пар клубится над папиной головой. Слившись в сплошную полосу, несутся ему навстречу огни, дома…

Добежав до перекрестка улицы, папа останавливается, оглядывается.

Куда сворачивать? Вправо? Влево?

И вдруг он видит под фонарем широкую спину постового милиционера.

— Товарищ, — захлебываясь от бега, говорит папа, — вы не заметили, тут случайно не проходил мальчик? Маленький. Вот такого росточка. С совком.

Милиционер оборачивается. В свете фонаря глядят на папу два голубых, нет — синих! — озябших глаза. Они печально и укоризненно смотрят вперед, из-под ресниц, утыканных колючками инея.

Постовой молчит. Он вздыхает, широко раскрывши от удивления рот.

Папа прислоняется к фонарю.

— Товарищ, — говорит он тихо и глухо, — тут, верно, случилось несчастье?.. Мальчик… Тарасик…

— Гражданин, пройдемте, — сурово и коротко отвечает ему на это милиционер. — Я вам, кажется, довольно ясно сказал нынче утром, чтобы это было в последний раз. Сказал?.. Да?! А милиция вам не нянька.

Папа весь обмякает. Он крепко держится рукой за фонарь.

— При чем тут нянька?! — говорит он счастливым голосом. — Чем, скажите пожалуйста, вас так допек мой малыш, что вы его хватаете на всех перекрестках?!

— Видать, папаша из молодых, да ранний! — покачивая головой, непонятно объясняет милиционер. — Пройдемте давайте…

И он осторожно, но твердо отдирает папу от фонаря.

В полном молчании бредут папа и милиционер в милицию. Они шагают дружно. Гуськом. Впереди — папа. А сзади — милиционер.

А по тротуару навстречу им идут соседи — жильцы из красивого нового папиного дома.

Идут и видят: постовой ведет в милицию их молодого соседа — монтера Искру. Без шапки (бедняга, видать, от срама потерял шапку).

Сурово и пристально смотрит на папу дежурный милиции — молодой, пухлощекий, розовый лейтенант.

— Где мой сын? — стиснув зубы и сжав кулаки, говорит папа.

— Ваша фамилия, гражданин? — вежливо спрашивает дежурный.

— Товарищ начальник! — вмешивается постовой. — Разрешите-ка доложить: это тот самый папаша, который сегодня утром потерял своего ребенка.

— Ясно! — коротко говорит лейтенант. — Товарищ Морозко, вы слышали?.. Он сказал «мой сын». Значит, вы, папаша, отцовства не отрицаете? И попрошу не кричать. Я вам не жена. Я дежурный милиции. При исполнении служебных обязанностей. Присядьте.

Папа не то садится, не то падает на скамейку. Он запускает пальцы в густые русые волосы.

— Вот эдак-то будет лучше, — примирительно говорит постовой. — Посиди-ка, парень. Подумай. Молодо-зелено. Эх, люди-люди! А ведь такой мировой пацан!.. Не ребенок — ягодка. Шустрый, чернявый… Ножонками дрыгает, тянет ручонки. Кричит: «Не оставь, папаша!..»

Брови юного лейтенанта от жалости становятся дыбом…

— Тарасик! — глухо говорит папа.

— Вот именно, что Тарасик, — покачивая головой, подхватывает милиционер. — И как это только сердце у человека не разорвется?! Такой толстый, гладкий… Такой бедовый… Я ему слово, а он мне три. «Папенька», — говорит.

Сквозь папины пальцы, на тыльную сторону ладони, медленно выкатывается прозрачная капля. (Во время бега он потерял шапку. Иней на его волосах растаял. По смуглой папиной руке осторожно катится капля, похожая на слезу.)

Глава тринадцатая

Одинока пустая квартира, по которой большими шагами шагает папа. Одинока кошка, которая лежит на диване и дремлет. Одинока луна, которая стоит посреди неба, — она заглядывает в окошко, но ее не видит Тарасик.

Крепко спят тетради и книжки на папином столе. Поблескивает в лунном свете пятно от пролитых на пол чернил. Застыла в темном углу перевернутая качалка. А в другом углу белеет маленькая застланная кровать. Под кроватью два башмака — коричневые, с обитыми носками. Они хранят отпечаток коротких пальцев хозяина. На одном из них оторван шнурок.

Ни звука, ни шороха.

В окно глядятся круглые звезды. Даже мышь и та не скребется под полом (она не успела еще перебраться на новую квартиру).

Папа устало бродит по коридору. Он избегал сегодня с милиционером все скверы района. Обзвонил все больницы города… Лейтенант (дежурный) сообщил о пропаже мальчика Искры — сына монтера Искры — даже в трамвайный парк. Составили протокол. Папа расписался под протоколом.