Письма - Алексей Кольцов

Мое здоровье поправляется, видимо лучшеет, несмотря на дурное время. Это меня радует: пью, ем, сплю хорошо, порою бываю дома очень весел.

Стыдно, а надобно сознаться, что в том четверостишии, которое у вас, — и вы заметили, — стих-то в самом деле неверен: в четверостишии — ошибка! Хороши же мы! Теперь вот как:

И сожаленьем и слезой. Прощаясь, прах его почтили.

С почтением глубоко уважающий вас Алексей Кольцов.

67

В. Г. Белинскому

18 декабря 1841 г. Воронеж.

Милый Виссарион Григорьевич! В Петербурге ли вы теперь, или нет, — мне дела нет: я хочу писать к вам, хочу говорить с вами, душа жаждет беседы. Одиночество надоело, — и день один, и ночь один, недели, месяцы идут, ау меня, что было вчера, то непременно будет завтра, а если встретится что-нибудь новое, то уж непременно какая-нибудь дрянь, которая только взбесит, — и конец. Что до досад, у меня в них недостатку нет: слава Богу, этим больной богаче здорового. Да так и должно быть. Однако же последние неприятности многое мне открыли, чего я прежде не знал, и обозначили небольшую надежду на будущее. «Обозначили» — слово не у места; ну, да уж написалось, — стой!

С получением вашего письма до этих пор, у меня много переменилось. Главное — сестру отец помолвил; на святках сговор, а там и свадьба; только наверное не знаю когда, еще нерешено: после ль нового года, или на красную горку. Здесь отец, а паче всего сестра сделали со мной удивительную подлость. Отец не пригласил меня и на совет (чему я был очень рад); кроме того, дает за ней деньгами 3000 руб. Я ему стал говорить, что обошлось бы без этого, а давать деньги — их у нас нет, — долгов много, а платить нечем. Он мне на это: «Я выдаю дочь последнюю, и дам за ней последнее, что есть. А нечем будет долгов платить, продам дом. Я стар, мне жить немного, а об тебе я и не думаю: ты — голова у меня. После этой свадьбы женись сам, корми меня, мать; а не женишься — прогоню со двора». Взорвало меня страшно. Особенно теперь моя натура еще весьма расстроена; чуть что, я не выдерживаю, взбешусь, как чорт, в минуту. Но на этот раз я как-то хладнокровно проглотил эту крепительную пилюлю и сказал: «Как хотите, так и делайте. Я ни в чем вам не мешаю, и в этом деле не участвую, а вас прошу оставить меня в покое, — и спасибо». С ним тем у нас и кончилось, и мы держим слово хорошо. Я по этому делу ничего не делаю; раз — не могу, другой — и слаб еще весьма; и после этого всего нет охоты делать; а он с своей стороны меня ничем не беспокоит, и начал кормить хорошо, купил много пива, которое мне весьма полезно, и я пью его до-воли.

Сестра сделала другое; ее будущий муж — малый молодой, красивый и статный довольно собою мужчина, мещанин, без всякого образования, без всех благородных качеств и, кажется, с алтынной и скверной душой. По крайней мере, в минуту радости у него хриповатым, густым басом разрывается голос, не похожий на человеческий; а в обыкновенном разговоре голос порядочный. И что-то, всматриваясь в лицо его глубже, видишь, под красивой личинкой молодости, какую-то невообразимо гадкую образину. Я замечал в людях очень часто, как лет в двадцать личико оживлено жизнию довольно приятно, а в тридцать из этого личика выходит сущий урод. Как бы хорошо лицо ни было, но если натура у человека не хороша от природы, то, всматриваясь в нее хорошенько, где-нибудь, но уж непременно отыщешь часто едва заметную черту гадости, и эта гадость со временем обхватит всего человека, без его ведома, как его натуральная идея, и он стоить уже век на этом пьедестале. Если я ошибаюсь, дай Бог. Как ни дурно со мной поступили, а я все-таки им и сестре искренно и от души желаю всего доброго.

Сестре он своею наружностью понравился больше года. Я это знал, несколько раз намекал ей об этом. Она ни слова, а всегда уверяла меня, что это одни сплетни говорливых языков. Я и отсторонился и издали глядел лишь, чтобы не пошло в дурную сторону, что иногда с нами грешными и бывает. А между тем беседы у них идут чаще, у двух замужних моих сестер, из которых одна — дура, а другая — женщина хитрая и в мелких делах жизни довольно умная. Смотрю — начались шушуканья, переговоры, сватанье; спрашиваю у сестры: правда? «Нет, вздор». Я говорю: сегодня вечером решенье сделают навсегда, подумала ль ты обо всем этом хорошенько? каким он тебе кажется, пожалуйста, сообщи? Ответ: «не ваше дело; будьте спокойны: все обойдется без вас; о чем нужно, я сама знаю». Я где стоял, тут и сел, как рак на мели.

Не то уж больно, что она, кажется, увлеклась его одной наружностью, и что я все силы употреблял хоть немножко очеловечить ее, дать ей кой-какие понятия, пробудить все силы жизни; но больно то, что я в ней в одну минуту глубоко так ошибся. Я был с ней всегда искренен и откровенен, делал для нее, что мог; все, что ни было у меня за душою, ей все было известно: и хорошее, и дурное — все, все, без исключения. И вот чем она мне заплатила с своей стороны!

Кроме того узнаю, что переменился ко мне отец через нее. Говоря с ней откровенно, часто говорил и о своей любимой мечте переселиться в Питер; она это передала отцу с прибавлением, что я хочу обобрать его — и уехать; вот откуда вышла его низкая осторожность. Еще слова два о будущем ее муже. Богатство все его заключено в одном довольно старом доме на хорошей улице, дающем доходу 2000 р. в год.

Теперь я живу покойно, свадьбой не занимаюсь; досады, которые меня мучили недели две, прошли; я положился: что будет, пусть то будет. Мать очень уважаю; с отцом веду себя прилично и хладнокровно; с замужними сестрами схожусь редко, как чужой; с последнею ничего не говорю, кроме вещей необходимых, — ничем ей не мешаю. С женихом и прочими по силе вежлив, выдерживаю тон, будто у нас между собой ничего нет. И эдак идет уж с месяц.

Дело свадьбы, — как теперь зависит от одного старика, а он стар и в этих делах большой невежда, — поэтому идет дурно; и в ней заметно сильное началось страдание, и мне ее стало очень жаль. Уж я начинаю бранить себя, что я принял их подлости горячо; жалею, что и не вмешался в это дело сначала и не помогаю ей в самую трудную ее пору жизни. Без меня она оказалась совершенно без характера, а взяла-то на себя много-много, и оно начало ее давить; время ее проходить тяжело. На всем какой-то печальный виден колорит, и я сам не знаю, что мне делать. Пожалуйста, скажите, — я нарочно вам написал обо всем подробно — так ли я поступил, как должно, или нет, и что от меня в этом случае требуется. Переменить тон, — что ж пользы? Приняться помогать делом? — надо войти в долги и засесть в Воронеже еще года на два, на три. Без меня старик условий не сдержит, это родит худые последствия; сдержать их мне — засесть дома надолго, а изменить их поздно, и они сделаны не мною, — стариком… И ее жаль, ее печаль начинает делаться моею печалью. Как скажете? ее же замужество ясно улучшает мою будущность.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});