Уинстэнли - Татьяна Александровна Павлова

как вам угодно; что же касается нас, то мы просто уйдем от вас, оставим вас одних. Если же кто-либо из нас украдет ваш хлеб или скот либо повалит ваши изгороди, то пусть ваш закон наложит руку на того из нас, кто явится нарушителем.

Кто-то, может быть, еще Эверард, говорил ему: надо огородить диггерские посевы и запереть на замок орудия и хлеб, если мы хотим сохранить их для себя и своих детей. Но с этим нельзя соглашаться. Это значит идти по неправому пути тех же собственников. Все добро, принадлежащее «истинным левеллерам», должно быть открыто народу. «Наш хлеб и наш скот, — писал он с уверенностью, — не будут запираться на замок, как если бы мы были собственниками посреди народа; нет, нет, мы открыто заявляем, что наш хлеб, и наш скот, и все, что мы имеем, будет находиться открытым ради безопасности и сохранности народа».

Чего хотел Уинстэнли от Фэрфакса и его офицеров? Он не просил ни о покровительстве, ни о возмездии. Но он стремился объяснить наиболее доходчиво и ясно дело, которое начали диггеры. Он старался пробудить совесть в сердцах тех, к кому обращался. «И если после этого нашего письма вы или ваши подручные, именуемые солдатами, — писал он, — или кто-либо из тех, кто владеет землею по вашим законам, так называемые фригольдеры, оскорбят или убьют нас, мы объявляем, что мы умрем, исполняя наш долг по отношению к творцу, стремясь поднять творение из рабства, а вы и они будете оставлены без оправдания в день суда».

Он рассказал о чудовищных действиях капитана Стрэви против безоружных людей, мужчины и мальчика. «Мы считаем очень страшным и языческим поступком, — сетовал он, — что солдаты связались с безоружными, мирными людьми, которые не вмешивались в солдатское дело и не оскорбили их ни словом, ни действием… Но что касается вас лично, мы уверены в вашей мягкости и дружбе к нам, бывшим вашим друзьям в трудные времена, и в том, что вы не дали бы поручения избивать нас или поджигать и ломать наши дома, но сначала доказали бы, что мы враги».

Просил ли он наказания для виновных? Нет, если и возникало у него порой желание мести, то он тут же старался его подавить: оно было недостойно великого дела справедливости. «Мы только хотим, чтобы вы послали предупреждение вашим солдатам не оскорблять нас; в самом деле, если наши нарушения покажутся такими серьезными, вам не будет надобности посылать солдат против нас или избивать нас, потому что мы добровольно придем к вам по одному простому письму».

Уинстэнли надеялся, что Фэрфакс и его офицеры поймут диггеров и проявят к ним любовь и братское покровительство. И тогда «мы будем жить в спокойствии, — писал он, — и народу будет возвращен мир, а вы, воинство, вы будете огненной стеной, ограждающей народ от иностранного врага… Но если вы обманете нас и наше дело, знайте, мы будем сражаться не мечом и копьем, а заступом и плугом и подобным оружием, чтобы сделать пустоши и общинные земли плодородными». Он не угрожал, нет, но он хотел, чтобы об их упорстве, их решимости делать свое святое дело знали. Он чувствовал за собой силу и покровителя более могущественного, чем сам главнокомандующий.

Вопрос представлялся ему предельно ясным. Может ли быть несправедлив Царь справедливости? Если нет, то кто же создал неравенство и угнетение, господство и рабство, роскошь и нищету? Я утверждаю, писал он Фэрфаксу, что это сделала и делает алчность. И человек не сможет обладать истинным миром и счастьем, пока он следует закону алчности и эгоизма.

Он писал все это и чувствовал в себе силу — огромную силу жизни, идущую от сознания правды и справедливости своего пути. Он не питал ненависти ни к кому, даже к солдатам, избившим ребенка. Сила любви ко всем людям ясным огнем пылала в нем; он ощущал себя исполнителем великого дела. «И я не могу делать ничего другого, — писал он, заканчивая письмо, — закон любви в сердце моем принуждает меня».

Пусть называют его глупцом, безумцем, пусть обрушивают на него свою ярость — от этого дух его будет лишь крепнуть. «Я никого не ненавижу, я люблю всех, я буду радоваться, видя, как все живут в достатке. Я хотел бы, чтобы никто не пребывал в бедности, в стеснении и скорби». Если я не прав или движим недостойными мотивами, скажите мне об этом столь же чистосердечно и открыто. Но если вы увидите в моем труде справедливость и силу всеобщей любви ко всем, тогда присоединитесь и защищайте его.

Уинстэнли сам поехал в Лондон и в субботу, 9 июня, собственноручно вручил это письмо генералу и высшим офицерам. Его приняли благосклонно, выслушали, и очень мягкосердечно обещали, что прочтут и обдумают то, что там написано.

Он отнес копию письма к Джайлсу Калверту, и оно тут же было размножено для сведения всех англичан, чтобы «доказать с неоспоримой правотой, что простой народ смеет пахать, копать, засевать и селиться на общинных землях, не арендуя их и не уплачивая никому ренты». Из печатни под черным распростертым орлом, что к западу от собора святого Павла, вышел еще один диггерский манифест.

СУД НЕПРАВЫЙ

инстэнли едва успел вернуться из Лондона, как новая беда обрушилась на колонию. Одиннадцатого июня четверо диггеров валили деревья в общинном лесу. Они делали это для колонии — на вырученные от продажи деревьев деньги можно было купить хлеба и необходимых припасов. Повозка была уже наполовину нагружена бревнами. Лес искрился солнечными бликами. Пели птицы. Ничто не предвещало несчастья.

Внезапно они увидели, что к ним приближается большая толпа. Впереди на конях ехали уолтонские фригольдеры Уильям Старр и Джон Тейлор. За ними шли вооруженные досками и дубинками пешие. Но что за странность? На головах их косо сидели заломленные женские чепцы, длинные ноги путались в юбках, на плечи накинуты шали… Диггеры выпрямились. Что за новые, непонятные гости пожаловали к ним на холм?

Они не успели опомниться, не успели спросить ни о чем, как дикая толпа с воем и рычанием напала на них. Их били беспощадно — досками, дубинками,