Железные бабочки. Удача Рэйлстоунов - Андрэ Нортон

Я же не могла на самом деле этого почувствовать — жар, быстро усиливающийся жар, как будто рисунок превратился в ведро с раскалёнными угольями. Поверить в это означало признать, что я свихнулась. Нет, я не позволю себе утратить разум, что бы ни предстояло мне!

Я лихорадочно прошептала:

— Я Амелия Харрач! Меня заключили сюда… по причине, которую я не знаю. Я существую… я…

Рука, которая почувствовала — которая Н Е почувствовала — эту перемену, теперь прижималась к ожерелью с бабочками, лежавшему у меня на груди. И ожерелье как будто послужило каким–то спасительным амулетом, страх оставил меня. Но «амулет», «заклинания»? Такие вещи существуют только в глупых старых сказках.

И всё же ничто не могло заставить меня снова встать, пересечь комнату и коснуться вырезанного в дереве рисунка. Я пыталась выругать себя за трусость. Это суеверие, убежище необученного сознания, когда оно встречается с чем–то не имеющим разумного объяснения.

Что рассказывала графиня о курфюрстине? Что среди её верных слуг был колдун, знавшийся с силами, не принадлежащими этому миру? Но такую веру современная рациональная мысль отвергает. Эту землю когда–то заливала кровь невинных, которых враги, подгоняемые истерическим страхом, обвиняли в том, что они слуги дьявола. Неудивительно, если в стране, настолько одержимой верой в дьявола, подобные поверья сохранились — или сохранялись сто лет назад.

Тем не менее я долго не могла уснуть. Мне даже не хотелось ложиться в постель. Я сидела в темноте и напряжённо прислушивалась — к чему?

Лишь однажды в камере послышался крик, от которого я вздрогнула и чуть не вскрикнула сама. Крик донёсся из окна. Какой–то крылатый ночной охотник в поисках добычи, сказала я себе. Помимо этого ничего не нарушало тишину, такую тишину, что мне казалось, будто я слышу биение собственного сердца.

Нет, следовало думать о другом, о том, что мне делать. Меня не должно запугивать прошлое, хоть сейчас я и беспомощна. Я была жива… и снова обретала силы. Завтра можно будет что–нибудь узнать от тюремщицы… я должна потребовать, чтобы меня выслушал комендант этого места.

Труда… графиня… обе говорили, что здесь стоит гарнизон. Его командир должен быть моим главным тюремщиком. Если я подниму шум, он может достичь его ушей. И я смогу попытаться… должна…

На этот раз послышался не крик ночной птицы, нет! Я плотнее запахнулась в одеяло и повернула голову в темноте, вначале к еле заметному окну, но потом убедилась, что звук исходил не от него.

Скорее… от стены, от той самой стены, к которой цепями крепилась доска с именем злополучной курфюрстины! Пробиваясь сквозь камень, звуки напоминали журчание воды. Пение? Очень слабое к далёкое, с неразличимыми словами. Но я была уверена, что услышала ритм, напоминающий пение… или молитву.

Я напрягла слух и убедилась, что права. Пение приближалось, становилось громче, хотя по–прежнему отдельные слова и не были слышны.

Звучал, как мне показалось, только один голос, очень тихо. Постепенно он стал громче, стали различимы паузы между словами. Скорее церковное пение, чем настоящая песня, только со словами из иностранного языка, со странным акцентом, со вздымающейся и падающей интонацией, иногда настолько высокого тона, что походили на крик маленькой птицы, а иногда просто гортанный хрип.

Теперь звуки доносились прямо из–за стены. Я отбросила одеяло и сделала то, что не делала, не могла сделать раньше: пересекла комнату, наклонилась над висячим столом и прижалась ладонью к холодному камню. Правой рукой я взяла чашку, пролив остатки горького пива, и заколотила по стене.

Я даже не думала о том, что неизвестный певец может мне помочь. Но это явно был звук человеческого голоса. Я была совершенно одна в темноте, и мне так хотелось дать кому–нибудь знать о себе.

При первом же ударе о камень пение стихло. Ещё один пленник по ту сторону стены? Такова была моя первая догадка. Однако к моему величайшему разочарованию последовало полное молчание, хотя я сама не знала, чего ожидала. Потом… слова… не песня… слова, со странным стоном:

— Смерть… смерть…

Предупреждение? Но что–то странное было в этом крике. Я снова подняла кружку и сильно ударила.

— Смерть… — ответил мне вопль.

— Кто ты? — выкрикнула я, надеясь, что звук преодолеет стену. — Где ты?

— Бойся смерти…

Не страх, но раздражение дало мне силы заколотить в третий раз. Я начала подозревать, что этот голос — просто ещё одно изобретение моих тюремщиков, которое должно заставить меня усомниться в своём рассудке. Конечно, изобретательно, но кто может сказать, какие пытки придумал барон, чтобы держать меня под контролем?

— Кто ты? — снова спросила я.

Советом была тишина. Я наконец опустила кружку, решив, что сегодня ничего больше не добьюсь от этой вызывающей раздражение стены.

Я вернулась на койку, но почему–то теперь почувствовала большую уверенность в себе, чем когда впервые пришла в себя. Если со мной играют в такие детские игры, значит, я для них по–прежнему важна, они должны обо мне думать. Это дало мне некоторое удовлетворение, так что я смогла наконец лечь и уснуть.

Мне ничего не снилось. Как будто появилась какая–то новая уверенность. Может, потому что я не впала в панику, услышав этот голос, преодолела страхи, которые до того рисовало воображение, когда мне показалось, что дерево столешницы нагрелось. Я победила свой страх и теперь могла противостоять тем, кто пытался запугать меня. Нервы успокоились, и я проснулась, чувствуя себя гораздо сильнее душой и телом. Так я себя ещё не чувствовала с того памятного утра в Кестерхофе.

Дневной свет от окна полосой падал на пол моей камеры. Он добавил мне уверенности, решимости больше не играть роль покорной пленницы. Случилось так, что очень скоро представилась возможность проверить эту решимость. Потому что почти сразу заскрежетала массивная дверь в камеру. На этот раз я встала, ни за что не держась, готовая лицом к лицу встретить свою надзирательницу.

Она вошла как обычно, неся на этот раз сосуд с водой. На руке у неё висела какая–то ткань, похожая на одежду. Без всяких церемоний тюремщица бросила её в ногах постели и с такой силой поставила сосуд, что вода выплеснулась.

— Кто ты? — отчётливо спросила я, встав у неё на пути, когда она повернулась к тарелкам, которые принесла накануне вечером. Тюремщица посмотрела на меня так, словно я стул или стол на цепи. И не произнесла ни звука.

Я схватила её за руку под жёстким серым рукавом. С поразительной силой она высвободила руку, потом оттолкнула меня, так что я едва не потеряла равновесие и отлетела назад, к кровати. Показав на меня, потом на одежду и на воду, она сделала знак, что я должна вымыться и переодеться в платье, которое она принесла. Но при этом опять не произнесла ни звука, и я подумала, что она, возможно, и на самом деле немая. А может, просто повинуется приказу не разговаривать с пленницей.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});