Записки социальной психопатки - Фаина Раневская

1948 год, 22 июня

Я убила в себе червя тщеславия в одно мгновение, когда подумала, что у меня не будет ни славы Чаплина, ни славы Шаляпина, раз у меня нет их гения. И тут же успокоилась. Но когда ругнут — чуть ли не плачу. А похвалят — рада, но не больше, чем вкусному пирожному, не больше.

Впервые в жизни получила ругательное анонимное письмо, а то я думала, что я такая дуся, что меня все обожают!!!

Очень завидую людям, которые говорят о себе легко и даже с удовольствием. Мне этого не хотелось, не нравилось.

Одесса. 49 год. В Москве можно выйти на улицу одетой, как бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение — это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамваях, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная «скупость» — ибо в бедность никто не верит.

Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней.

Терплю даже Завадского.

Есть же такие дураки, которые завидуют «известности». Врагу не пожелаю проклятой известности. В том, что вас все знают, все узнают, есть для меня что-то глубоко оскорбляющее, завидую безмятежной жизни любой маникюрши.

Прислали на чтение две пьесы. Одна называлась «Витаминчик», другая — «Куда смотрит милиция?». Потом было объяснение с автором, и, выслушав меня, он грустно сказал: «Я вижу, что юмор вам недоступен».

На днях явилась ко мне некто Сытина — сценаристка, если бы с ней не было администратора, я бы подумала, что эта женщина убежала от Кащенки, но администратор, ее сопровождавший, производил впечатление вполне нормального сумасшедшего, работающего в кино.

Таким образом, я абсолютно свободна и, погрузившись в мои неглубокие мысли, сижу у себя на койке и мечтаю об околеванце.

А ведь судьба мне — мачеха!

Мне иногда кажется, что я еще не живу. За 53 года выработалась привычка жить на свете. Сердце работает вяло и все время делает попытки перестать мне служить. Но я ему приказываю: «Бейся, окаянное, и не смей останавливаться!»

То, что актер хочет рассказать о себе, он должен сыграть, а не писать мемуаров.

Я так считаю.

Поняла, в чем мое несчастье: я, скорее поэт, доморощенный философ, «бытовая дура» — не лажу с бытом!

«Успех» — глупо мне, умной, ему радоваться.

Я не знала успеха у себя самой. Одной рукой щупает пульс, другой играет.

По радио: «Таня — бригадирша, в ее светло-серых, карих глазах поблескивают искры трудового энтузиазма».

Боже мой, зачем я дожила до того, чтобы такое слушать!

Народ у нас самый даровитый, добрый и совестливый. Но практически как-то складывается так, что постоянно, процентов на восемьдесят, нас окружают идиоты, мошенники и жуткие дамы без собачек. Беда!

Я не избалована вниманием к себе критиков, в особенности критикесс, которым стало известно, что я обозвала их «амазонки в климаксе».

Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд. А может быть, в буквальном смысле «потеряла стыд» — ничего о себе не знаю.

Не понимают «писатели», что фразу надо чистить, как чистят зубы.

Когда я слышу приглашение: «Приходите потрепаться» — мне хочется плакать.

Написала Татьяне Тэсс: «Приезжайте ко мне, в поместье. На станцию «Малые члены». На службе у Тэсс в редакции «Известий» дамы разволновались. И кто-то спросил: «А где такая станция?»

Когда мне не дают роли в театре, чувствую себя пианистом, которому отрубили руки.

Нужно в себе умертвить обычного, земного, нужно стать над собой, нужно искать в себе Бога.

Б. (артист Геннадий Бортников. — Ред.) тогда поймет, что он делает, когда перестанет говорить текст, а начнет кровоточить сердцем.

Во мне нет и тени честолюбия. Я просто бегаю от того, за чем гоняются мои коллеги, а вот самолюбие сволочное мучит. А ведь надо быть до такой степени гордой, чтобы плевать на самолюбие.

Кто-то заметил: «Никто не хочет слушать, все хотят говорить».

А стоит ли говорить?

Птицы дерутся, как актрисы из-за ролей.

Актриса хвастала безумным успехом у аудитории. Она говорила: «Меня рвали на части!» Я спросила: «А где вы выступали?»

Она гордо ответила: «В психиатрической клинике».

Сняли на телевидении. Я в ужасе: хлопочу мордой. Надо теперь учиться заново, как не надо.

Старая харя не стала моей трагедией, — в 22 года я уже гримировалась старухой, и привыкла, и полюбила старух моих в ролях. А недавно написала моей сверстнице: «Старухи, я любила вас, будьте бдительны!»

Часто говорят: «Талант — это вера в себя». А по-моему, талант — это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой, своими недостатками, чего я, кстати, никогда не замечала в посредственности. Они всегда так говорят о себе: «Сегодня я играл изумительно, как никогда! Вы знаете, какой я скромный? Вся Европа знает, какой я скромный!»

Ненавижу слово «играть». Пусть играют дети.

Партнер для меня — все. С талантливыми становлюсь талантливая, с бездарными — бездарной. Никогда не понимала и не пойму, каким образом великие актеры играли с неталантливыми людьми. Кто и что их вдохновляло, когда рядом стоял НЕКТО С ПУСТЫМИ ГЛАЗАМИ.

Ужасная профессия. Ни с кем не сравнимая. Вечное недовольство собой — смолоду и даже тогда, когда приходит успех. Не оставляет мысль: а вдруг зритель хлопает из вежливости или оттого, что мало понимает?

Когда на репетиции в руках у моего партнера я вижу смятые, слежавшиеся листки — отпечатанную на машинке роль, которую ему не захотелось переписать своей рукой, я понимаю: мы говорим с этим человеком на разных языках. Вы подумаете: мелочь, пустяк, но в пустяке труднее обмануть, чем в крупном. В крупном можно притвориться, на пустяки же, как правило, внимания не тратят.

Я знаю, кого буду играть, а как — не знаю. Нужна основа, нужна задача — тогда можно импровизировать. Немыслимо одинаково сыграть даже десять спектаклей, не то что сто.

Я не учу слова роли. Я запоминаю роль, когда уже живу жизнью человека, которого буду играть, и знаю о нем все, что может знать один человек о другом.

Одинаково играть не могу, даже если накануне хотела повторить найденное. Подличать штампами не умею. Когда приходится слушать интонации партнера как бы записанными на пластинку, хочется вскочить, удрать. Ненавижу разговоры о посторонних вещах. Перед выходом на сцену отвратительно волнуюсь. Начинаю играть спокойно перед тем, как спектакль снимают с репертуара.

Когда же персонаж пьесы по жизни незнаком, непонятен, работа идет труднее. Иногда образ возникает от внешнего представления, но внешнее всегда служит выражением внутренней сути.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});