Опыт биографии - Феликс Светов

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ К ПЕРВОЙ КНИГЕ

Книга написана, на нее ушел год жизни. Я начал ее в сентябре 1968, едва опомнившись, она была необходима как глоток воды. Я кончил ее 21 августа 1969, не подгоняя к дате - так совпало, она завершилась сама собой.

Такой же был день, как и год назад: уходило лето, свет мягкий, воздух прохладный, кричали гуси и петухи, а с горы, где мы жили над оврагом, как в раме, вид на излучину реки, на тот берег, лес и луга...

Я опять жил в Тарусе: до Москвы полтораста километров, до Праги - все те же 1200.

Год назад все это казалось невозможным: еще день, два - что-то обязательно прояснится, пускай будет хотя бы как накануне! Мы приехали тогда из Москвы - все те же полтораста километров! - поздно, ночью, жужжали приемником, не верили и шумели, перебивали друг друга - не понимали.

Но ничто ничему не помешало, не изменило. Сегодня перед нами те же километры.

Мы изменились за этот год: постарели, устали. Все определилось - та самая ясность, которая приходит однажды при свете костров. Хотя и стыдно говорить об этом - всю жизнь вокруг нас что-то пылало, а мы до сих пор прозреваем и прозреваем.

Но это наша жизнь, наш опыт, наша судьба. К тому же за этот год разве мы только старели и уставали?

Теперь книга написана и я чувствую, как уже отдаляется от меня, начинает жить собственной жизнью. Про это говорят красиво: книги имеют свою судьбу.

Я не знаю, как она у нее сложится, но думаю, наступит момент, когда сам я не сумею хоть как-то на ее судьбу влиять. Наверно, это неизбежно. И не знаю, смогу ли написать книгу вторую, хотя она очень важна мне, продумана, к тому же написанное всего лишь начало разговора.

Ощущение важности нашей работы не оставляет меня, как и чувство того, что каждый день может стать последним, а потому и должен быть прожит хорошо - мы столько напутали все и каждый, оставляя расчистку на когда-то. У нас нет на нее времени. Я писал об этом год назад, а теперь стало совсем несомненно.

Мне посчастливилось. Эту часть работы я завершил и благодарен друзьям, постоянно и ежедневно ощущая поддержку, интерес, сочувствие и понимание. Мне посчастливилось еще больше: я прочел книгу маме - всю, от первых страниц. И видел слезы на ее глазах: это было как исполнение самой заветной мечты. А какой мне еще искать награды?

1969, октябрь.

КНИГА ВТОРАЯ

ОТТАЯВШИЕ

ЛИТПРОЦЕСС

1

Балкончик-площадка висел над грязным пустырем, и казалось - мы плывем над ним, а навстречу нам вплывает шум огромного города - вечерний, уже успокаивающийся, но все равно мощный, неразъединимый на памятные по детству элементы, и вспоминался океан, длинные ленивые волны, с грохотом падавшие на берег, а сзади была дорога в десять тысяч верст через всю страну, эти версты как бы подпирали меня, они и тащили наш балкончик, не давали разъединить и понять шум родного города: внизу наискосок на таком же балкончике паренек тренькал на гитаре, галдели гоняющие мяч ребятишки, визгливо кричала женщина, ухватившая за руку басом ревевшего мальчонку, и все ближе и ближе к нам победно гремела песня двух разгулявшихся мужиков, отсюда, с высоты, видно было, как им хорошо, как на все наплевать - так славно шли они посреди мостовой, шарахаясь от одного тротуара к другому...

- Милая сердцу картина. Россия-мать и дым отечества... Хорошо в краю родном... Что там еще есть к такому прекрасному случаю? Гнусно, конечно, и никакой перспективы. Так и будет и еще через пятьдесят лет. И через сто пятьдесят.

- Перестань, - сказал я. - Попробуй спустись, войди сквозь стену в каждую из этих квартир, поговори и почувствуй - поймешь. Неужели не видишь, как все это сдвинулось, тронулось - плывет. Смотри - наш дом, он как корабль...

- Слабовато пьешь - на стихи потянуло. Какой там корабль - старая калоша. А на мостике кто, на капитанском? Какая у всех радость - Лаврентия Палыча застрелили! Радуйтесь. А кто в него стрелял? Ты вглядись в их лица что он, больше их, что ли, виноват?

Мудрено было с этим спорить, да и верно - кого защищать? Но спор был не об этом, и сейчас, спустя годы, вспоминаю мой первый разговор после приезда в Москву: сразу с вокзала, обалдев от десятидневной дороги, в жару и вагонной тесноте, измученный ежедневным, прямо ритуальным пьянством Сахалин, деньги, их нельзя было не пропивать, традиция! Шумная родственная встреча, обильная московская пища... А во мне гремели все эти десять тысяч верст, в кармане были заработанные - и немалые - деньги, значит, можно жить в Москве первое время. Стоит ли задерживаться здесь, в этой мною же презренной суете, а там ждет работа, там меня знают, чуть ли не ценят, там друзья, свой собственный, самостоятельно построенный дом, что нам - море по колено! Но разговор, тем не менее, начался, он продолжался годы и завершился не словами - драмой, путаницей, судьбой, кровью завершился тот пьяный светский треп.

Все наметилось уже тогда. Я и теперь не верю в ранние прозрения, готовые с юности концепции, холодный анализ фактов, которые вопиют. Не та была пора, не те обстоятельства, не верю я такой трезвости, и не трезвостью она обернулась, а равнодушием, цинизмом, принципи-ально оправдываемым правом на компромисс и гнусность, подлым расчетом, а в конце концов цинической приспособляемостью. И не ум был в холодном, подчас веселом и самоуверенном анализе страшных фактов: отсутствие чувства, ответного страдания выдавали плоскую гибкость, способность рассчитать, безо всякой попытки уяснения отвергаемого с порога существа произошедшего.

Это очень существенно, и я постараюсь сразу объясниться, потому что так или иначе, но жизнь пошла так, что я должен был конкретно, самому себе доказывать собственную правоту и верность своим словам. Чем больше проходит времени, тем мне все яснее правота такого состояния, тем дороже сердечная инфантильность - естественность моего запоздалого прозрения.

Да, он был прав, мой приятель. Едва ли можно было углядеть хоть какую-то надежду на тех лицах, а что застрелили обер-палача, было, разумеется, всего лишь сведением собственных счетов. Но его тем не менее, прости меня, Господи, застрелили, старая калоша сдвинулась, со скрипом, оставаясь все той же старой калошей - но сдвинулась! Ветер подул в наши слабень-кие паруса, наполнил их свежестью. Это ведь тоже было правдой столь же объективной, как и безнадежная правда о невозможности хоть что-то всерьез изменить. А то, что за пятнадцать последующих затем лет я, казалось бы, пришел к тому, о чем спокойненько пророчил мой приятель тогда, никак не свидетельство его правоты.

Впрочем, едва ли имеет смысл все это сейчас заговаривать, важнее попытаться непосредственно прочувствовать этот опыт, дать возможность увидеть и только тогда понять.

Мой приятель и ровесник за годы, проведенные мною на Сахалине, успел, казалось бы, не так много: журналистская работа где-то в ТАССе, что-то среднее между грошовой дипломатией и журнализмом, контрпропаганда; но зато вращение в сферах, близких к большой политике. Путь был прямой: институт международных отношений, чистенькая анкета, способности, сообразительность, энергия, разумеется, партбилет, как пропуск на службу...

"Кругом мерзость и все мерзавцы!" Что происходит, когда такого рода "трезвое отношение к действительности" становится мировоззрением? Если проскочить промежуточные, существую-щие всегда оправдательные звенья, оно сводится к простому: все позволено, нечего наивничать - все попутаны, больше-меньше, разница только количественная. А если так - не все ли равно? Не я, так другой, - может я, как человек порядочный, принесу меньше вреда, а, глядишь, и какую-то пользу... Вот оправдание любой карьеры... Но ведь верно - справедливо. Тогда как мое романтическое отношение к работе на Сахалине: газета, радио, люди, драматичес-кий конфликт, очевидное потепление, надежды, освобождение врачей и т.п. - все это, на самом деле, стоило три копейки!

- Ты лжешь в своих заметках в газете, пишешь то, что хочет редактор, а его натаскивают в обкоме - тоже мне корабль!

Я знал, что это так, что придуманные мною очерки - условная игра в никогда не существо-вавшую жизнь, "поставленные проблемы" высосаны из пальца - нужны только для отчета, "спущены" сверху, что люди, которых я видел и, как мне казалось, знал, живут иначе, думают не об этом и больны другим.

- То же самое здесь. О чем я пишу и о чем могу написать на Англию? он говорил весело, зло, развлекаясь моим огорчением, с приемами столичного дуэлянта, привыкшего к застольному трепу.

Несколькими годами позже, в 1956 году, он, так же похохатывая, рассказывал: "Премию получил - довольны, удивляются, откуда, мол, пафос, страсть, а я, когда пишу про Венгрию, думаю о войне в Израиле, а когда про Израиль - у меня перед глазами наши танки в Будапеште - вот она, искренность чувства!.."

Все было логично, и я еще долго не понимал, как совместить это с личной, как мне казалось, порядочностью, готовностью помочь, словесным радикализмом такой крайности, что бывало не по себе даже в то с каждым днем становившееся все более либеральным время.