Андеграунд, или Герой нашего времени - Владимир Маканин

— Парни! Ребята! — выкрикивал Смоликов. Да, это он выкрикивал. Пылкий, шумный, как сумасшедший! Впрочем, мы все кричали: — Парни! Ребята! (тогда не говорили мужики). Только без срывов, без проколов — все к фене, к едрене фене, победили, молодцы, ура, но сегодня без срывов!.. — кричали, перебивая друг друга.

Решили все-таки выпить, середина дня, а самолет улетел в одиннадцать — выпить хоть пивка, хоть винца, но где-нибудь на отшибе, подальше от центра.

Мы поехали на пляж в Серебряный бор (в те годы далеко от центра), плавали там, висли на буйках и даже перевернули бакен. Приставали к женщинам в пестрых купальниках, пили пиво, били мяч, а потом попадали в песок, разомлевшие от жары и внезапного спада душевных сил. В песок лицом и спали, спали. Самолет тем часом улетел, а с ним и наши надежды — в черную дыру. Разумеется, проверка, контроль, микропленки попали в чей-то зад и долго-долго там лежали. Думаю, они все еще там.

В общаге нет-нет и появлялся по разным квартирным делам высоколобый Анатолий, интеллигентный, лет 35-ти — Анатолий Юрьевич. Деловой. Денежный. Был здесь известен.

— ... Надо бы посторожить кой-какую квартирку, Петрович.

— Какую?

— 706-а.

Я, конечно, спросил — а кто жилец?

— Жильца пока нет.

Но что-то я таких интересных 706-а квартирок на примете не знаю. Не помню. Что еще за «а»?.. Убогие углы заманчивы для кого ни попадя — в этом и проблема. Стеречь такую нору хлопотно. (Нет-нет и вскроет замок слесарь-жэковец, заночевать с новой бабенкой.)

Но высоколобый Анатолий вполне серьезен, солиден: предлагает мне подняться на седьмой — он все покажет! Да и я кстати припомнил, что очень скоро ко мне ввалятся пьяноватой ватагой художники (после демонстрации, в известном мне состоянии и с жаждой погулять). Пустить их шастать туда-сюда по квартире Бересцовых, где финская мебель и сыто благоухающие добропорядочные кв метры, не хотелось. Ладно: посмотрим нору!.. набросив куртку (Бересцовых, она мне впору) и поеживаясь от прохлады, иду с Анатолием на седьмой.

706-а оказалась бывшей подсобкой, где хранили лом стульев — теперь она выглядела как небольшая квартирка-комната.

Стулья, конечно, выброшены вон. (Я тотчас вспомнил: гора треногих стульев горела во дворе, большой костер, я еще подумал, откуда столько?) Проведен водопровод. Кой-какой ремонтишко. Беленые стены. Побелка грубовата...

— Кто будет жить?

— Посмотрим, Петрович. Твое дело стеречь. Твое дело, чтоб соседи не захватили.

Он прав. Узнав про такую комнатушку, соседи — хоть справа, хоть слева (кто первый успеет) — проламывают стену и спешно присоединяют комнатушку к своим двум. А входную дверь в эту комнату-подсобку попросту забивают. А то и замуровывают. Придешь на другой день, а на тебя смотрит чудесная голая стена, свежепокрашенная. — «Но здесь была (должна быть) моя дверь?» — спрашиваешь. Только пожимают плечами. Не знаем. Не помним. «Но не могла же дверь исчезнуть?» — А ловкач, тот козел, кто ее замуровал, соединив комнату со своими, тебя еще и переспросит (несколько удивленно): «На том ли этаже ищете? Не ошиблись?..» — и отправляет тебя этажом выше, где ты и вовсе бродишь дурак дураком.

Высоколобый Анатолий, льстец, меж тем нечаянно проговаривается, мол, как сторож и как человек я уже давно внушаю ему (и людям) доверие.

— ... Время перемен. Возможно, Петрович, я тебе хорошую работенку найду, а?

— Ну-ну, — говорю.

Мол, кто же против. (Агэшник легко искушаем. Готов. Хотя и не хваток.)

Вскоре же 706-а совсем преобразилась: слепили вдоль капитальной тонкую, изящную стеночку, поставили за ней ванну (сидячую, с душем), а в самый угол удачно вместили сортир — теперь и впрямь квартирка! Уже и кой-какая меблишка. Грубо беленные стены не казались слишком голы и словно бы сами потянулись под мою опеку.

Как только краска выветрилась, я попробовал здесь спать. Оказалось хорошо, уютно — кв метры, как и всегда после ремонта, пахли свежестью и честным трудом.

Высоколобый Анатолий угостил меня «Мальборо».

— Кто здесь будет жить? — спросил я, затягиваясь.

Анатолий курил, сидя напротив — за столом.

— Жить здесь, Петрович, будет тот счастливчик, кто будет стеречь дачу моему шефу.

А шефом его, как я тут же узнал, был начинающий, но уже изрядно богатый компьютерный бизнесмен Дулов.

Вырисовывалось, что беленая квартирка будет мне не просто для пригляда — будет моей. Я, вероятно, взволновался. Во всяком случае, сигарета «Мальборо» кончилась мгновенно; быстро они, вкусные, кончаются! Я зачем-то вертел окурок в руках, а высоколобый Анатолий уже протягивал еще одну.

Я спросил: далеко ли мне предстоит ездить?.. Нет, нет. Дача господина Дулова, двухкорпусная, строилась от Москвы совсем близко, 48-й километр; машиной час, а электричкой (ты ведь электричкой будешь ездить, Петрович! — это он мне загодя) — электричкой и вовсе минут сорок пять. Твое главное занятие — честность. Чтоб ни с кем в контакт. Ни по телефону, ни на ушко. Только и дел — обойти дачу кругом. Чтоб всегда на снегу вокруг (если зимой) твои следы...

Зная Подмосковье, я без труда представил будущую двухкорпусную, с полукруглыми венецианскими окнами по фасаду. С башенками, конечно. А также со стрельчатыми воротами, с решетками и бойницами — из декораций к историческим фильмам. Мрачноватая роскошь. Эстетика раннего средневековья, занозой застрявшая в их ранних мозгах.

Когда на станции метро, ожидая, долго смотришь в туннельный зев, кажется, что дыра дышит. Что силой твоей воли и твоего ожидания темная пасть туннеля вот-вот материализуется в нечто — в шум. Сначала в шум и в рельсы с двойной, с двуплоской змейкой света, а потом и в набегающий метропоезд. Но, увы. Смотришь — а там ничего. Кусок тьмы. Черная дыра. И осторожный (нешизоидный) контакт с космосом.

Смоликов рассказывал, что в Париже станции метро так близки, что, глядя в туннельный зев одной станции, ты видишь слабое пятнышко света другой. Видишь под землей. Если угодно, сквозь землю. Это наводит на мысль о перекличке подземелий. О контакте андеграундов. Можно посылать привет. Хотя бы простой энергетический посыл через пространство и время.

«Поэта далеко заводит речь», — оговорилась предтеча нынешнего андеграунда Цветаева, столь долгие годы (столь зрелое время своей жизни) не смогшая вполне постичь темного счастья подполья. Просила жилья и пайки у секретарей. Писала письма. (Мы тоже с этого начинали: писали, просили.) Объяснялась в любви ко всем, кто сумел жить и расти на свету. Лишь в Елабуге, лишь с сыном, она поняла, что есть люди и люди — что она из тех, а не из этих. Она из тех, кто был и будет человек подземелья — кто умеет видеть вне света. А то и вопреки ему. Молчание нас тоже далеко заводит...

Но не люблю мысль до конца. Она (такая мысль) топчется, словно боится не попасть в дверь, где выход, — она слабеет, нищбя и уже сама собой спешно теоретизируясь. У стоящей мысли нет окончания. За ней встают тишина и открытость — встает степь по всему горизонту...

Племя подпольных людей, порожденное в Москве и Питере, — тоже наследие культуры. То есть сами люди в их преемственности, люди живьем, помимо их текстов, помимо книг — наследие.

Возможно, малая, зато самая человеческая (очеловеченная) часть наследия; момент завещания. Как непромотанный капитал.

Я, разумеется, потакаю своим. Но я в пять минут изменю точку зрения, пусть только опыт даст иное положительное знание андеграунда. Я не утверждаю. Я ни-ни. Я лишь задумался о перекличке подземелий, глядя в темное жерло туннеля в ожидании метропоезда.

Обычная рубашка от брата, серая, уже грязноватая (забрал в палате у Вени) — я ее сразу же бросил в ванну, чтобы постирать.

Бросил в ванну, но подзабыл, она там лежала, сплетя рукава и посылая мне свою вялую боль.

Дулычов и другие

— ... А нужна ли боссу квартира сейчас? Нужна ли, если господин Дулов, пока достроят дачу, может себе позволить жить в гостинице? — рассуждал высоколобый Анатолий.

Возражали ему двое бойких ребятишек, тоже лет тридцати-тридцати пяти:

— Люкс неплох. Но господин Дулов может здесь заскучать...

— Господин Дулов может здесь столкнуться с проблемами... — Нет-нет и выстреливало новое в обиходе словцо господин.

Сам бизнесмен сидел за столом без лишних слов и только щурил глаза.

Когда приводят в давно (давно и затяжно) пьющую компанию, не так уж и важно, как тебя назовут, как представят и как посадят. Меня не представили никак. Просто показали стул — садись. Ешь. Я был для них уже «старик». Ешь и пей, Петрович. Напротив меня — вероятно, приравненный рангом — сидел и жевал тихий телохран.

Пили из бокалов, пили и ели этак неспешно, сыто. Вино дорогое. Да и стол был не просто богатый, стол был рыбный. Стол был ах.