Джентльмены-мошенники (сборник) - Эрнест Хорнунг

Крэггс не шевелился: он крепко спал, растянувшись на диване. Но, на мой взгляд, недостаточно крепко. Я смочил платок в принесенном мной хлороформе и осторожно положил ему на рот. Два-три хриплых вдоха – и старик превратился в бревно.

Я убрал платок и достал ключи из кармана Крэггса.

Через пять минут я вернул их на место, а полотно обмотал вокруг тела под пальто. Прежде чем выйти, я глотнул виски с содовой.

На поезд я сел легко, настолько легко, что минут десять дрожал, сидя в вагоне первого класса для курящих и ожидая отправки, с ужасом прислушиваясь к шагам на перроне. Наконец я расслабился и зажег сигарету, наблюдая, как проплывают мимо огни Ватерлоо.

Несколько человек возвращались из театра. Отчетливо помню их разговор. Они были разочарованы представлением – одной из последних опер “Савоя”[33] – и с сожалением вспоминали времена “Фрегата “Передник” и “Пейшенс”. Один из них напел мотив, и возник спор, откуда эта мелодия: из “Пейшенс” или из “Микадо”. Они сошли в Сербитоне, а я на несколько пьянящих мгновений остался наедине со своим триумфом. Подумать только: мне удалось то, что не удалось Раффлсу!

Это было первое из наших приключений – и наименее постыдное, – в котором я сыграл главную роль. Моя совесть была чиста: в конце концов, я лишь ограбил грабителя. И сделал это сам, в одиночку, ipse egomet![34]

Я представил себе Раффлса, его удивление, его восторг. Впредь он будет обо мне лучшего мнения. Теперь все изменится. Мы получим по две тысячи каждый – достаточно, чтобы стать честными людьми, – и все благодаря мне!

Окрыленный, я сошел в Эшере и взял единственный кэб, стоявший под мостом. В лихорадочном возбуждении я прибыл в Брум-холл. В окнах нижнего этажа еще горел свет, и дверь отворилась, когда я взбежал по лестнице.

– Так и знал, что это вы, – весело приветствовал меня Раффлс. – Все в порядке. Для вас приготовили комнату. Сэр Бернард еще не лег, хочет пожать вам руку.

Я был разочарован, увидев своего друга в столь приподнятом настроении. Но я хорошо знал его: Раффлс из тех, кто встречает поражение с улыбкой. Меня этим не проведешь.

– Она у меня! – вскричал я. – Она у меня!

– О чем вы? – спросил он, отступая на шаг назад.

– О картине!

– Что?

– Картина. Он показал ее мне. Вам пришлось уйти без нее, я это понял. И я решил завладеть ею. Вот она.

– Ну что ж, посмотрим, – мрачно произнес Раффлс.

Я сбросил пальто и размотал полотно. Как раз в этот момент в холле появился неопрятный старый джентльмен и остановился, с удивлением глядя на нас.

– Для картины старого мастера она неплохо сохранилась, – сказал Раффлс.

Его тон показался мне странным. Наверное, завидует моему успеху, подумал я.

– Крэггс тоже так сказал. Я сам едва на нее взглянул.

– Так посмотрите сейчас. Клянусь честью, видимо, я подделал ее лучше, чем думал.

– Это копия! – воскликнул я.

– Да, та самая копия. Мне пришлось за ней порядочно побегать. Та самая копия, которую я так идеально состарил, что, судя по вашим словам, Крэггс ничего не заподозрил и мог пребывать в счастливом неведении до конца жизни. А вы взяли и украли ее!

Я онемел.

– Как вы это сделали? – поинтересовался сэр Бернард Дебенхэм.

– Вы его что, убили? – съязвил Раффлс.

Я не стал на него смотреть, а повернулся к сэру Бернарду Дебенхэму и начал рассказывать ему все, как было, срывающимся от волнения голосом, иначе я бы просто разрыдался. Постепенно я успокаивался и под конец лишь с горечью заметил, что в следующий раз Раффлс должен посвящать меня в свои планы.

– Это копия! – воскликнул я.

– В следующий раз! – вскричал он. – Мой дорогой Банни, вы говорите так, словно мы собираемся зарабатывать этим на жизнь!

– Хочется верить, что этого не случится, – улыбнулся сэр Бернард. – Вы очень отважные молодые люди. Будем надеяться, что наш друг из Квинсленда будет верен своему слову и не откроет футляр, пока не вернется домой. Его будет ждать мой чек, и я очень удивлюсь, если он еще раз потревожит кого-либо из нас.

Мы с Раффлсом молчали, пока не пришли в отведенную мне комнату. У меня не было никакого желания с ним разговаривать, но он взял меня за руку и сказал:

– Не сердитесь, Банни! Я чертовски спешил и не был уверен, что вовремя достану то, что хотел. Это была бы моя лучшая работа, если бы не вы. Но так мне и надо. Что до вашего участия в нашей истории, старина, то, признаюсь честно, я от вас не ожидал. В будущем…

– Не говорите мне о будущем! – взвился я. – Мне все это ненавистно! Я выхожу из игры!

– И я тоже, – сказал Раффлс, – только сначала сколочу себе состояние.

Дар императора

i

Когда король Каннибальских островов[35] корчил рожи королеве Виктории, а европейский монарх слал ему поздравительные телеграммы, негодование англичан было столь же велико, сколь и их изумление, потому что в ту пору это было не такое обычное дело, как сейчас. Но когда стало известно, что за поздравлениями, дабы придать им весу, последовал дар исключительной важности, возобладало мнение, что и белый, и черный правитель разом лишились всех своих четырнадцати чувств. Ведь дар представлял собой жемчужину немыслимой ценности, которую британские пиратские сабли давным-давно вынули из полинезийской оправы и которую королевская семья подарила монарху, ухватившемуся за возможность вернуть ее первоначальным владельцам.

Этот инцидент оказался даром божьим для прессы. Даже в июне газеты пестрели заметками, заголовками, зарисовками и броскими шрифтами; “Дейли кроникл” отдала половину литературной страницы под очаровательный рисунок островной столицы, тогда как новая “Пэлл-Мэлл” в передовой статье, заглавие которой представляло собой каламбур, советовала правительству ту же самую столицу разнести в щепки. В те времена я и сам, бывало, брался за перо, скудное, зато не бесчестное, и злободневная тема вдохновила меня на сатирическое стихотворение, которое имело больший успех, нежели все, что я писал прежде. Я сдал свою городскую квартиру и нанял недорогое жилье в Темз-Диттоне под предлогом бескорыстной страсти к реке.

– Первоклассно, старина! – сказал Раффлс (конечно, он тут же наведался ко мне), лежа на корме, пока я греб и правил. – Надеюсь, газетчики недурно вам платят, а?

– Ни пенса.

– Что за вздор, Банни! Я думал, они хорошо платят! Погодите немного, и получите свой чек.

– Да нет, не получу, – мрачно ответил я. – Я должен быть доволен уже тем, что меня напечатали. Редактор написал мне об этом, причем весьма многословно.

Только вот назвал я этого джентльмена его прославленным именем.

– Но вы же не хотите сказать, что уже писали ради денег?

Нет, в этом я ни за что не собирался признаваться. Хотя, по правде говоря, писал. Впрочем, раз уж мое преступление раскрылось, таиться дальше не имело смысла. Я писал ради денег, потому что отчаянно в них нуждался; если бы он только знал, в каком затруднительном положении я находился. Раффлс кивнул, словно уже об этом проведал. Собственные невзгоды вдохновили меня. Литературному дилетанту не так-то просто продержаться на плаву; я боялся, что пишу недостаточно хорошо и вместе с тем недостаточно плохо для того, чтобы добиться успеха. Я страдал от постоянной бесплодной погони за стилем. Я мог осилить стихи, но за них не платят. До заметок о своих впечатлениях и более низкопробного щелкоперства я не мог и не хотел опускаться.

Раффлс опять кивнул, на этот раз с улыбкой, которая осталась в его взгляде, когда он откинулся назад, не сводя с меня глаз. Я знал, что он думает о других занятиях, до которых я опустился, и, кажется, даже знал, что он сейчас скажет. Он так часто говорил это раньше – пусть повторит еще раз. У меня и ответ наготове имелся, но, по всей видимости, он устал задавать мне один и тот же вопрос. Его веки опустились, он поднял отброшенную газету, и я успел прогрести расстояние, равное длине старой красной стены Хэмптон-корта, прежде чем он вновь заговорил.

– И вам ничего не заплатили за эти стихи! Дорогой мой Банни, ведь они прекрасны не только своими художественными достоинствами, но и тем, как ясно в них сформулирована и подана ваша основная мысль. Вы мне поведали об этом больше, чем я знал прежде. Но неужто одна-единственная жемчужина действительно стоит пятьдесят тысяч фунтов?..

– Думаю, все сто, но “сто” не попадало в размер.

– Сто тысяч фунтов! – воскликнул Раффлс, жмурясь. И я снова подумал, будто знаю, что сейчас последует, и снова ошибся. – Если она столько стоит, от нее невозможно будет избавиться. Это не алмаз, который можно разделить на части. Ох, Банни, прошу прощения. Я совсем забыл!

И мы больше ни словом не обмолвились о даре императора; ведь в пустых карманах гордость цветет пышно, и никакие лишения не заставили бы меня первым сделать то предложение, которого я ждал от Раффлса. Ждал и даже отчасти надеялся, хотя понял я это только сейчас. Но мы больше не касались и того, о чем Раффлс якобы позабыл, – моего “отступничества”, моего “добропадения”, как ему нравилось это называть. Мы оба были немного молчаливы, немного напряжены, каждый погрузился в свои мысли. До того мы не виделись несколько месяцев, и когда я провожал его тем воскресным вечером (время близилось к одиннадцати), я воображал, что мы прощаемся на гораздо более долгое время.