Веселые ребята - Ирина Муравьева

— Нету! — плакала она своим провалившимся, беззубым ртом. — Нету никого, дак! Водицы некому слить! Стухло все внутрях-то у девки! Промыть нечем! Так и приду к Тебе, Господи, вся стухлая, вся неприбратая! Не отвернись от меня, девки, Батюшка, не вели, Батюшка, срам срамить! Прибери меня, девку, раз слово дамши! Виденье-то мне огненное, знашь, за что было?

Она перевела дыханье, набрала полную грудь осеннего воздуха и закричала в деревенскую поникшую красоту:

— Машка! Идем, девка-а-а! Собирайси-и-и! На реке меня жди-и-и! Мне на тебя виденье было, дак, огненное! Слышь, Машка-а-а!

Марь Иванна слышала, разумеется, сквозь чуткий дневной сон, как надрывалась на другом конце света потерявшая рассудок и волю к жизни старуха Усачева. И не только слышала, но и видела саму Усачеву, машущую ей обеими руками с утлой лодочки. На Усачевой было при этом нарядное розовое платье, и всю ее до подмышек запорошил снег.

— Тьфу ты, Осподи! — вскрикнула Марь Иванна, проснувшись. — Навязалась ты мне на голову, горе луковое! По второму разу гляжу! Нашла себе клуб кинопутешествиев! Ну, куда я от своих-то для тебя, дуры луковой, денусь! У меня тут семья на глазах разваливается!

И нисколько Марь Иванна не преувеличила и никаких, к сожалению, красок не сгустила. Семья действительно, что говорится, разваливалась. У гинеколога Чернецкого во вверенном ему отделении скончалась молодая женщина, дочка известного режиссера, только-только родившая от известного же, хотя и варварски бросившего ее актера. И несмотря на то, что официально причиной смерти была признана редкая в Советском Союзе болезнь «анорексия», а именно полное истощение организма по причине голодания, которому предалась дочка известного режиссера после того, как ее бросил легкомысленный актер, — несмотря на это, сам гинеколог Чернецкий и двое его коллег, включая производившего вскрытие профессора Абрама Яковлевича Смуркевича, прекрасно знали, что режиссерская дочка выпила лошадиную дозу снотворного, после чего откачать ее, истощенную голодом и тяжелыми родами, не было никакой возможности. Младенец же, потерявший умершую во сне мать, не захотел оставаться на этом свете сиротой (на актера надежды не было) и кротко умер сразу же вслед за ней, предварительно покрывшись чудовищной какой-то, огненно-синей сыпью.

Похороны были пышными, с музыкой, морем чудных цветов и ненасытными слезами как совсем простых, обыкновенных людей, так и знаменитостей. Виновник случившегося несчастья — немолодой, старше даже отца покойной, известный актер — появился в последний момент, в черном и длинном пальто, с развевающимися над круглой лысиной седыми прядями, порывисто растолкал плачущих, приблизился к нарядному ящику, где лежала умершая мать с невинным младенцем на руках, хотел было стать на колени, чтобы громко стукнуться лбом о деревянную крышку, но был за шиворот оттащен разъяренным и взъерошенным отцом бедной женщины, который — не останови его собравшиеся слезами и криками — запросто укокошил бы мерзавца своей тяжелой, с серебряным набалдашником палкой.

Смерть эта тяжело подействовала на все отделение больницы и послужила поводом к тому, чтобы отчаявшаяся в смысле увода гинеколога Чернецкого из семьи санитарка Зоя Николавна вдруг заявила, что она тоже отказывается от приема пищи.

Ангельское лицо Зои Николавны быстро, буквально за два-три дня, потеряло свою округлость и вытянулось, как лепесток белой лилии. Шея стала прозрачной, руки слегка задрожали. Гинеколог Чернецкий, который решил было совсем не обращать внимания на эти, как он сказал самому себе, «капризы и глупости», через неделю не удержался и почувствовал жалость, а еще через пару дней к жалости его присоединился страх.

Утром четвертого ноября, оставив машину на шоссе, санитарка Зоя Николавна и заведующий отделением Чернецкий медленно брели по шуршащему тусклой, мертвой листвой безотрадному лесу.

— Так нельзя, зайка, — хмурился гинеколог, нажимая своей мощной ладонью на звонко похрустывающее плечо санитарки. — Человек должен нормально питаться, чтобы поддерживать свою жизнь.

— Зачем? — тихо спросила Зоя Николавна и носком красного резиного сапожка поддела сгнившую, похожую на голову крокодила корягу.

— Что — зачем? — не понял гинеколог и раздраженно остановился. — Ты что, с ума сошла?

— Я? — вздохнула Зоя Николавна, обращая на него бездонные голубые глаза, налитые слабыми от голода слезами. — Нет, я в порядке.

Сердце дрогнуло внутри запутавшегося в личной жизни гинеколога Чернецкого от этого голубого, ничего от него и не требующего взгляда.

— Зайка, пойдем в ресторан! — вспыхнул он и не удержался: страстно поцеловал Зою Николавну в побелевшие губки. — Что ты меня мучаешь!

— В ресторан? — еле слышно засмеялась страдающая санитарка. — Я же не могу есть. Что мне делать в ресторане?

— Но так ты умрешь! — в ужасе выкатывая на нее зрачки, задохнулся он. — Ты ведь видела, как это бывает!

— Не хочу я жить, Ленечка, — еще тише вздохнула Зоя Николавна и ясным взглядом проводила улетающих в жаркие страны перелетных птиц. — Не хочу.

«Погибнет, — заколотилось сердце гинеколога. — Истощение третьей степени, и все. Вот что! Потому что как она меня любит, это не шуточки! Это не глупости, которые у меня были с Нинкой и с Любой. И с Адой. И со… всеми… с этими… тут совсем другое. Я скотина и… Да. Я скотина. Скотина я, и всё».

— Хорошо, — сказал он отчаянно, — хорошо, зайка. Ты хочешь, чтобы мы поженились? Хорошо. Мы поженимся, зайка.

Зоя Николавна прислонилась затылком к дереву, закинула лицо в небо. Вот как одерживаются победы. Проще простого. Без криков и воплей.

Слышите вы, перелетные? Э-э-эй! Перелетные-е-е-е!

Бедная девочка Лена Аленина задерживалась в своем развитии не только умственно, но и физически. Менструации, которые начались было у нее в седьмом классе, вдруг в конце первой четверти восьмого класса почему-то прекратились, а груди были такими прозрачными и бледненькими, что напоминали двух маленьких медуз, слабо дышащих на морском песке. Тем не менее в том же самом конце ноября, как раз когда у нее прекратились менструации, на адрес специальной школы номер 23 в слегка надорванном конверте и все вдоль и поперек изуродованное штампами пришло из города Манчестера письмо, адресованное Елене Алениной. Так и было написано: To Ms. Alyonin Helena from Peter Dover.

Людмила Евгеньевна, перед которой молча положили это письмо, первый раз в жизни не знала, как ей поступить. Звонить в роно и спрашивать совета не хотелось, потому что в роно и так косо посмотрели, когда Людмила Евгеньевна доложила на собрании директоров и завучей, как замечательно прошли встречи с молодыми английскими школьниками. Отдать письмо Алениной Елене было, разумеется, неправильным, но и совсем не отдать его Людмила Евгеньевна тоже не могла, потому что за спиной манчестерского недоумка стояла туманная Англия со своей сухощавой королевой, морским и воздушным флотом и — главное — несметным количеством враждебно настроенных по отношению к советской власти людей. Которые со времен Антанты ждут не дождутся своего часа.

Первым делом Людмила Евгеньевна, разумеется, письмо вскрыла и, вызвав к себе в кабинет Маргариту Ефимовну, специалистку по английскому языку, велела его перевести.

…

«Дорогая Елена, — волнуясь и морщась, начала Маргарита Ефимовна, — я много думаю и вспоминаю о тебе. Мне совсем не безразлично то, как ты живешь. Я видел, что ты в Москве была грустная и не рассказала мне ничего о своей жизни. Я думаю, что жизнь у тебя непростая. Решил я рассказать тебе о себе, чтобы мы хорошо познакомились и не были с тобой как чужие. У меня есть родители, которых я очень люблю, и старый дедушка, он живет в Лондоне, и он детский врач. А мои родители тоже врачи и работают в больнице для людей, у которых мало денег и они в этой больнице получают бесплатную медицинскую помощь».

— Ну! — вскрикнула Людмила Евгеньевна. — А мы не ценим! У нас все бесплатно! Любая болезнь! А мы не ценим! Читайте дальше!

…

«Я хотел бы тоже стать врачом, но не детским, потому что детей я немного боюсь, они такие непонятные. Я хочу стать хирургом и делать операции на мозге. А что ты хотела бы делать, Елена? Я сказал тебе тогда, когда вышел проводить тебя после последнего ужина в Москве, что хотел бы, чтобы ты стала моей женой и переехала ко мне в Англию…»

— Что-о-о? — побелев, прошептала Людмила Евгеньевна.

— Ужас, — пробормотала Маргарита Ефимовна, — ужас, безобразие! Дальше читать?

Людмила Евгеньевна молча кивнула.

…

«Я знаю, что это не очень просто, потому что я узнавал, и мне объяснили. Но я надеюсь, что ничего невозможного нет, если только мы действительно полюбили друг друга. Ответь мне на этот вопрос: полюбила ли ты меня так, как я, кажется, полюбил тебя? Если да, то я постараюсь через год опять приехать в Москву, и мы опять встретимся. А потом, когда мы оба закончим учиться, я придумаю, как мне приехать в Москву на более длительный срок, чтобы жениться на тебе и увезти тебя в Англию…»