Дефо - Дмитрий Урнов

Его действительно не вынуждали поступать иначе. Роберт Гарлей был из реальных политиков, он стремился к равновесию в стране и ценил помощника, способного играть роль поистине сложную.

Первоначально «Обозрение» касалось «дел французских», вроде бы «французских», затем оно стало «Обозрением дел английских» и, наконец, британских, иначе говоря, размахнулось на всю страну. И все-таки Гарлей не вмешивался, позволяя этому «мистеру Ревю» (так стали называть издателя газеты среди публики, не зная его настоящего имени) говорить, о чем и как он хочет.

Девять лет непрерывного разговора с читателями – в принципе Дефо продолжал ту «игру», которая была им начата еще в «Афинском Меркурии», но, конечно, на другом уровне. Вопросов о том, какой грех тяжелее, лгать или есть скоромное в постный день, «Обозрение» уже не обсуждало. Оно говорило о политике, о перспективах торговли. Оно в самом деле давало нужные советы своим читателям.

«Моя задача, – обращался к публике Дефо, – иная, чем у прочих ваших авторов. Они заигрывают с вами, предлагая вам читать, заманивают вас, добиваются вашей улыбки, предполагая, что в таком случае вы и дальше станете читать и покупать их газеты. А я хочу вас заставить читать исключительно ради вашего же собственного практического интереса, ради той пользы, какую вы моя^ете извлечь из обсуждаемых мной предметов».

Как всегда у Дефо, словам можно верить с осторожностью. Ведь и он «заигрывал» с читателями, но по-другому, чем делали это Аддисон и Стиль. «Обозрение» оказалось долговечнее, чем их «Болтун» и «Зритель». Однако по тиражам издания Аддисона и Стиля превосходили газету Дефо, не говоря уже о том, что в каждой хрестоматии, на которых англичане воспитывались поколениями, есть выдержки из «Болтуна» и «Зрителя», а «Обозрение» очень часто и не упоминается. В чем дело?

«Обозрение» не читали в том кругу, где создаются литературные репутации. Простая и энергичная речь Дефо обращена была к тем, которые предпочитали быть слушателями. «Одна газета на всю пивную» – так очертил историк обстановку, в которой зачитывалось «Обозрение». Другое дело кофейни, служившие местом бесед просвещенных, куда в должном количестве поступали «Болтун» и «Зритель», и номер «Обозрения» мог служить там разве что поводом для иронического злословия. Да и самому Дефо туда доступа не было. Учитывая такое разграничение литературных вкусов, мы поймем, почему непримиримым противником Дефо оказался современник, чье имя теперь часто произносится рядом с его именем. Естественно вспомнить Дефо и Робинзона, а потом Свифта и капитана Гулливера, однако Свифт о создателе «Робинзона Крузо» сказал… он сказал… Нет, это трудно повторить. Это надо слышать!

– А как настоящее имя автора, доктор?

– 3-забыл я, как его зовут. Ну, тот тип, что стоял у позорного столба.

– А, «чистопородный англичанин»?

– Именно! Чистопородный проходимец. Безграмотный писака!

– Вот уж не сказал бы, – отозвался еще один человек, сидевший в углу кофейни со «Зрителем». – По всему, что он пишет, чувствуется, малый одаренный.

– Одаренный?

И туда, в угол, брошен был взгляд, способный, кажется, не только осветить полумрак кофейни, но прожечь| самого человека и даже стену за его спиной.

Взгляд этого ученого доктора испускал пламя. Лоб уходил в вышину. И вид его говорил всем и каждому: «Остановись, прохожий! Остановись и одумайся! Достоин ли ты попирать грешную землю наравне со мной?»

Нет, ни один смертный в здравом уме не отважился бы прямо отвечать на такой вопрос. Хотелось от этих глаз куда-нибудь спрятаться. И надо бы забыть эту фигуру, вычеркнуть ее совсем из памяти, как непомерное требование к природе человеческой.

– Что хочет он сказать этой… этой фальшивкой? – продолжал Юпитер-громовержец in persona,[15] готовый испепелить на семь верст в округе малейший признак противоречия себе.

Но сидевший с газетой в углу в итоге давнего пребывания на Олимпе, вероятно, привык к столь близкому соседству огня и грома. Он спокойно сказал из-за газеты:

– А вот мы сейчас узнаем. И позвал:

– Эй, Боб!

– Еще чашечку, мастер? – явился хозяин кофейни.

– Нет, Боб, скажи лучше, читал ты последний номер «Обозрения»?

– Пока не пришлось, мастер, – отвечал Боб. – Да и в грамоте не силен. А сосед-портной мне рассказывал. У них в пивной читали.

– И что же он говорит, твой портной?

Боб нагнулся к клиенту и почти прошептал:

– Сказать по секрету, говорит: «В море уйду!»

– Быть не может!

– Разрази меня гром! Будто помешался портной. Я ему: «Какое море! А все хозяйство твое? Мастерская…» Нет, говорит, за морем большое богатство взять можно. Другим человеком, говорит, вернусь!

– Vox populi – vox dei! – произнес Юпитер. – Глас народа – глас божий. Эксперимент вполне удался. Вы сами слышали. «Другим человеком вернусь!» Лучше не скажешь. Теперь вы поняли, с какой стороны этот чернильный червь древо общества точит?

– Но, доктор, вы сами то дерево трясете так, что на нем почти не осталось плодов.

– Ах, один из плодов достиг цели. Некий жалкий ученый доктринер получил яблоком по лбу, прозрел и теперь говорит, что ему открылись все законы мироздания.

– Не совсем так… Профессор Ньютон говорит, что он понял лишь, насколько мало мы еще знаем об окружающей нас Вселенной. По отношению к Мировому океану он сравнил себя с мальчиком, играющим камешками на берегу.

– Все, – продолжал, однако, громовержец, – и каждый пытаются выставить себя в наивыгоднейшем свете. Даже ценой крайнего смирения. Ах, мальчик на морском берегу. Нет, найдутся люди, которые выжгут на лбу его клеймо: «Преступник против природы человеческой».

– Почему же преступник? Он изменил наши понятия о законах физики и математики, но, кажется, не нарушал законов юриспруденции.

– Я вам говорю, что преступник! – и Юпитер уже не на шутку сдвинул брови. – Такой же преступник, как и этот жалкий чистопородный лгунишка, пачкающий бумагу пером. И оба они много хуже тех простодушных грабителей, которых вешают и четвертуют в Ньюгейте. Они хуже, потому что претендуют! Одному кажется, что он ученый, а он всего лишь похож на ученого! Но почему, в самом деле, не сойти ему за ученого? У кого хватит ума поймать его за руку? А другой, чем не писатель?! О, это истинный символ века… Манулеариус[16] захотел в искатели приключений, ибо, как видно, разуверился в действенности своего ремесла. Портной понял, что пора менять кожу, а не только платье. Хотя, впрочем, абсолютное большинство по-прежнему еще верит в одежду как в божество. Переодевание – это своего рода религия или, по меньшей мере, философия. Что, в конце концов, такое человек, если не микронаряд? Его убеждения – плащ, которым он время от времени накрывается в непогоду. Что такое честность, как не пара башмаков, которые быстро изнашиваются, когда в них чересчур много ходят по грязи. Себялюбие – это сюртук. Тщеславие – очередная сорочка…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});