Русская рулетка - Валерий Поволяев

— Не-ет, — Маша отрицательно покачала головой, — не могу, не хочу. Не хочу, не могу-у!

— А пойти и рассказать надо, барышня! Видать, это так!

— Не могу, — она тоненько, затяжно заплакала, и Сорока нерешительно протянул к ней руку, провёл по плечу — он не знал, что женские слёзы могут так действовать. Они ведь бравого человека превращают в тряпку. Он хотел помочь ей, но не знал, как это сделать. Пробормотал:

— Мне уже всё… Время! Мне пора уходить, — сделал слабую попытку подняться с табуретки. Табуретка заскрипела под ним, шевельнулась, словно живая, и Сорока не смог подняться — бравый моряк был заякорен. — Моё время истекло!

Маша приподняла голову, передником вытерла глаза.

— Ладно, будь что будет, — сказала она, — я обязательно пойду и расскажу. Куда идти только?

— Думаю, в это самое, — у Сороки язык не поворачивался сказать, куда надо идти, он поморщился, одолевая самого себя, табуретка вновь шустро заездила под ним, — в это самое надо идти… в чека.

— А хуже точно не будет?

— Хуже ничего уже быть не может, барышня, — Сорока, наконец, поднялся, оправив на себе одежду, подумал, что теперь останется одолеть самое трудное. — Я могу ещё к вам наведаться?

— Конечно, — Маша нагнула голову. Сорока увидел белую, трогательно нежную в своей незащищённости шею и невесомые завитки волос, рассмеялся тихо, хотя это совсем уж противоречило правилам игры: многое в этой жизни — абсолютнейшая чепуха по сравнению с этой девушкой. Он понял, что сделал открытие. И это действительно было открытием. — Обязательно приходите, — добавила Маша.

Когда Сорока появился на квартире, его встретил Тамаев. Лицо тяжёлое, глаза настороженные. Увидев Сороку, потянул носом:

— Ну-ус! Бабцом от тебя попахивает! Не может быть, чтобы Таганцев сменил брюки на юбку. Не ухаживай за Таганцевым, не ухаживай! — Тамаев захохотал, потом, словно бы поперхнувшись, оборвал смех и спросил резко: — Как ты, Сорока, относишься к «чрезвычайке»?

— К чему-у?

— К чека!

— К чека? Никак!

— А если туда попадёшь?

— Постараюсь не попасть.

— Это как же?

— Очень просто. У меня для себя всегда два патрона припасены. На дне кармана брякают. Если ты не хочешь, боцман, попадать в чека, имей то же самое.

— Правильно мыслишь! Запас карман не трёт. Значит, так, ты сходил в город? Сходил. Теперь моя очередь. Сиди здесь с моряками и зри в оба. Понял? Ты за старшего.

Боцман побрызгал на ладони воды, обтёр ими, как щёткой, бушлат, на минутку задержался у зеркала. Глаза его стали довольными — боцман был в форме.

У него должна была состояться своя встреча — со Шведовым. Тамаев попросил её специально.

А Сорока не мог понять, что случилось с боцманом. У Тамаева даже голос изменился, наползли в него незнакомые добрые нотки, лицо начало лосниться, будто смазанное яичным белком, — уж не к кухарке ли какой-нибудь решил наведаться этот ходячий гардероб. Сороке сделалось неудобно, он-то сходил в гости в кухарке, а боцману нельзя?

Встретившись с Тамаевым, Шведов поглядел на часы:

— Времени у меня семь минут. Успеете?

— Успею, успею, я и за пять минут успею, — боцман заторопился, быстро взмок: он ощущал силу этого человека, от Шведова будто бы токи электрические, как от корабельной динамомашины, шли. Тамаева даже малость стало потряхивать.

Глаза у Шведова были жёсткие, они видели не только человека, его внешний рисунок, черты — они видели, что у человека внутри имеется, какого цвета кровь и здоровое ли сердце, не порваны ли где усталые жилы. И Тамаев, впервые за всё время пребывания в Питере, сжался: вот так джентльмен!

— Итак, что случилось?

— Подозреваю я одного, — боцман замялся, ухватил пальцами подбородок, стиснул его.

— Кого?

— Матрос один у меня в группе есть. Сорока его фамилия.

— А в чём конкретно подозреваете? Доказательства имеются?

— Если бы были доказательства, я б его под шумок на первой же операции хлопнул. А так доказательств нет. Подозрения есть.

— Что за подозрения? — Шведов спрашивал отрывисто, слова произносил чётко, будто подавал команды, — он весь был сложен из команд, из желания двигаться, действовать, и огромный грубый боцман вновь поёжился, подумал невольно о том, что упаси господь оказаться когда-нибудь у этого джентльмена на револьверной мушке.

— Сегодня, например, в город отпрашивался. А кто у него, спрашивается, в этом городе может быть? Ну что общего может быть у него с Таганцевым?

— Это я проверю. Есть факты!

— Жмётся, укромничает, ведёт себя по-разному — либо в тень лезет, либо, наоборот, открыто начинает нагличать…

— Это не факты, а голые эмоции. На голых эмоциях обвинения не строятся. Факты, факты! — жёстким нетерпеливым голосом потребовал Шведов, и боцман, стрельнув взглядом в сторону — опасался смотреть в железные глаза Шведова, — втянул голову в плечи, бушлат горбом поднялся над ним. Усы у него обиженно дрогнули: это что же, выходит, Шведов не верит ему, издевается, слова какие-то чудные, непонятные произносит: «эмоции»? Что за каша такая, что за горох — эмоции? Если горох, то обязательно мочёный и с сольцой.

— Если бы были у меня эти самые, — Тамаев покрутил пальцами в воздухе, — я бы не пришёл к вам, я бы его вначале прихлопнул, а потом бы пришёл с соображениями, а то нет этих самых… ну, как вы говорите? Но эта вот хреновина, — он похлопал себя по груди, там, где было сердце, — всё чувствует, любое изменение регистрирует. Манометр, как у механизма на лодке, когда она под воду ныряет. Не наш он человек — Сорока! Проверять его надо. А если прикажете убрать — уберу.

— Хорошо, — холодно произнёс Шведов, — я займусь вашим подопечным, — поморщился, сухое, с пергаментной желтоватой кожей лицо его сделалось старым и ещё более жёстким. — Но чутьё — это ещё не всё. Главное — напраслину не возводить. У нас пока не хватает людей, каждый на счету, каждый дорог. Но если окажется предатель, то, — Шведов указательным пальцем провёл черту в воздухе, — не медлить!

— Всё ясно, — просипел боцман и поправил пальцами усы: своё дело он сделал. Главное — предупредить, а там пусть разные головастые дядьки типа Шведова решают. Если они не решат, то пусть за дело возьмётся он сам и тихо, без разных докладов, без этих самых… — он пошевелил пальцами, — без мудрёностей всяких решит вопрос. Никто ему не помешает. — Благодарю за то, что снизошли и приняли, — сказал Тамаев и поклонился.

Шведов молча пожал ему руку.

Возвращался боцман на квартиру медленным расслабленным шагом. Приятно было пройтись каменным бережком канала, подышать влажным, пропитанным духом трав и деревьев воздухом. Воздух тут был, как в деревне — да, действительно, как в деревне, иначе откуда взяться такому щемяще-трогательному аромату скошенной травы, нежно-приторному духу цветущей липы — и совсем не верилось, что рядом, слева, сзади, спереди, вокруг находится огромный шумный город, шумит голодный люд, гикают извозчики, тарахтят автомобили и маршируют красноармейцы, — звуки сделались глухими, далёкими, а запах травы и деревьев усилился. Лицо боцмана распустилось, ослабло, он шёл вдоль канала, вяло пошевеливал пальцами, словно бы покручивал какую-то наборную комбинацию к судовому сейфу, и ни о чём не думал.

Ему было хорошо: красота, лепота, тишь и благодать, во рту сладко, будто съел медовый пряник, всё радует глаз… Какие ещё шурупы-винтики нужны человеку для полного счастья? Наверное, уже никаких — есть весь набор. Надо было спешить.

Впрочем, на квартиру Ромейко он всегда успеет… есть у него ещё одно дело, надо повидаться с Саней Брином, старым-престарым дружком — по давней, ещё времён Великой войны поре. Они тогда вместе служили в минной дивизии капитана первого ранга Колчака. Два дня назад Тамаев встретил Брина совершенно случайно и едва рот не разинул от неожиданности — вот те, бабушка, и серенький козлик, обмазанный вишнёвым вареньем!

Обнялись, расцеловались, съели по вобле, которой была плотно набита деревянная кобура Саниного маузера.

— А сам маузер где? — спросил боцман.

— Сдал, когда списывался с флота.

Тамаев крякнул невольно, подумал, что такие боевые люди, как Саня Брин, очень нужны в его группе, их просто не хватает, — ни с Сорокой, ни с этим самым, откинувшим копыта… с Красковым Саню Брина не сравнить.

Брина он нашёл в большой деревянной будке, принадлежавшей сторожу судов-маломерок, запрудивших устье одного из каналов, в пятидесяти метрах от Невы, куда вливался канал.

Сторож — старый безногий шкипер (бывший, естественно) с одного из маломерных судов — его посудина, кстати, тоже скреблась бортами о толпу таких же ржавых, помятых железных коробок, находилась под рукой, — взял Брина к себе в помощники и выделил ему топчан в своей деревянной конуре. Здесь Брин пока и обитал.