Что побудило к убийству? (Рассказы следователя) - Александр Шкляревский

— Итак, через три дня? — спросил, прощаясь с нею, Кебмезах.

— Да! Чего бы это мне ни стоило, — отвечала Авдотья Никаноровна и быстро пошла по панели. Походка ее сначала была бодра и оживленна, но по мере приближения к карете шаги Крюковской становились медленнее. Когда карета двинулась, я тоже взял извозчика и последовал за нею. Крюковская ехала домой. У подъезда своего дома она расплатилась с извозчиком. Высадив пассажирку, карета поплелась тихим шагом обратно, я опередил ее, рассчитал извозчика и пошел ей навстречу.

— Эй, извозчик, — окликнул я, когда карета поравнялась со мною, — что возьмешь на Невский?

— Рубль пожалуйте. Известно, карета.

— Дорого, но делать нечего, давай. А завтра, утром, ты не можешь ли приехать ко мне? Я поехал бы с визитами. У тебя, кажется, порядочные лошади.

— Никак нельзя-с, ваша милость, сейчас только отвез одну барыню с Офицерской. Она договорила на завтра и дала рубль задатку. Опять нумер отдал ей сам, чтобы не сомневалась...

— Жалко.

VI

Поведение Можаровского, кроме интимных отношений при жизни своей жены к ее подруге, и то еще не доказанных, ничем более не возбуждало моего подозрения. Я предполагал, что время само собою выяснит, какую роль занимал мягкий Аркадий Николаевич в известном деле. Но происшедшее свидание Кебмезаха с Авдотьей Никаноровной и назначенный им трехдневный срок дали другой оборот моим мыслям. Не дожидаясь визита к себе Можаровского, я в понедельник же утром отправился к нему сам, нарочно избрав такое время, когда я мог не застать его дома и оставить свою карточку. Мне не нужно было видеть его в тот день, но я был уверен, что Аркадий Николаевич поспешит заплатить мне визит на другой день или в среду. При повороте дорогою с Невского проспекта на Литейный, к зданию окружного суда, я увидел вчерашнюю, знакомую мне, наемную карету № 7852. Она остановилась у подъезда дома, в котором квартировал один из известных петербургских ростовщиков.

В час дня, во вторник, Можаровский был у меня в квартире. Я предупредил его, что совершенно свободен и желал бы, чтобы он продолжил свой визит.

— Скоро будет год, Аркадий Николаевич, — заметил я ему, — как вы схоронили вашу супругу.

При моем напоминании Можаровский покраснел...

— Да... Я очень жалею, — отвечал он, — о ее преждевременной смерти. Зинаида умерла до начала жизни.

— То есть не испытав жизни, — поправил я. — Зинаида Александровна была замужем, следовательно, жизнь ее вполне началась.

— Нет... Она была еще дитя, девочка... Зина вышла за меня замуж по завещанию умершего своего отца, который поручил мне судьбу своей дочери. Она сирота, а я ее опекун. Впрочем, Зина вышла без принуждения, считая меня за доброго человека, потому что я не делал ей зла и дарил сладкие конфекты. Она даже любила меня, как любят в ее годы ласковых опекунов и дядей. Другую любовь она едва ли еще и понимала. Со своей стороны, я ласкал этого ребенка, но чувства мои к ней были более отеческие, чем супружеские.

Я вспомнил рассказ доктора Михайловского и заметил Аркадию Николаевичу:

— Вашей супруге было более двадцати лет.

— Это ничего не значит, — отвечал он. — Есть четырнадцатилетние девушки, которые могли бы быть подругами и поддержкою сорокалетнему мужчине, и есть женщины гораздо старше моей покойной жены и все же дети, нуждающиеся в руководителях. Не думайте, чтобы этим я хотел сказать что-либо не в пользу умственных способностей Зины, нет, она была развита и умна, но отвлеченно. С ней было приятно поговорить и послушать ее суждения. В практической же жизни — она была дитя. Она относилась ко всему доверчиво, слепо, именно по-детски...

Рацеи Можаровского были мне очень смешны. Я едва мог удержаться от хохота.

Я заметил на это, что опыт дается жизнию.

— Все это так... Но помните ли вы стихи Пушкина:

В одну телегу впрячь не можноКоня и трепетную лань?..

— Мне очень грустен предмет теперешнего нашего разговора, — продолжал Можаровский, — но, чтобы строго не судили меня за мою настоящую, поспешную в глазах других, женитьбу, я должен откровенно сознаться вам, что я в первом своем супружестве был несчастлив: меня преследовала мысль, что я связал собою судьбу молодой девушки. Может быть, не выходя за меня замуж, она, хотя короткое время своей жизни, была бы счастлива с молодым мужем и пользовалась бы взаимною любовью. Молодой человек никогда не может быть так строг и разборчив в женщине, как мужчина моих лет. Авдотью Никаноровну же я знаю давно. Женщина эта перенесла много горя и страдания. Она выработала из себя опытного борца с жизнию...

— А между тем она была задушевною подругою вашей супруги...

— Отношения их были другого рода, — отвечал, смешавшись, Можаровский, — Авдотья Никаноровна значительно старше годами моей покойной жены. Зина всегда смотрела на нее с уважением и руководилась ее советами. Будучи сиротою, она была привержена к ней, как к матери. Со своей стороны, Авдотья Никаноровна тоже любила Зину, как доброе и нежное дитя, и смотрела на нее как на дочь.

— Странное сочетание случаев в жизни Авдотьи Никаноровны, — проговорил я резко, переменяя предмет разговора. — В жизни редко выпадает такая печальная доля. Внезапная смерть похищает у нее всех близких к ней. — Я сделал паузу.

— Я слушаю вас, — сказал удивленно Можаровский.

В глазах его я читал любопытство, но не тревогу совести.

— Разве вы не знаете?.. Такою же скоропостижною смертью, как ваша супруга, у Авдотьи Никаноровны умер за границею муж. Он тоже скончался по происшествии нескольких минут после свидания с нею, находясь перед этим совершенно здоровым. Кроме того, недавно мне попалось нечаянно в руки еще одно дело, преданное архивной пыли: у Авдотьи Никаноровны был хороший знакомый, некто помещик Чернодубский, бывавший у них в доме почти ежедневно. В один день он повстречался с Авдотьею Никаноровной около Пассажа, пошутил, посмеялся, сел в карету — и отдал Богу душу. Смерть его очень огорчила Авдотью Никаноровну, но зато она выручила из неприятного положения другого ее хорошего знакомого, господина Кебмезаха, который, накануне, проиграл Чернодубскому значительный куш денег, обещаясь доставить их чрез несколько дней, по неимению в данное время...

— Что вы хотите этим сказать? — спросил меня Можаровский, трепеща всем телом; нижняя челюсть его конвульсивно дрожала.

— Что все это, Аркадий Николаевич, — отвечал я, вставая с кресел и ломая себе пальцы рук, — очень, очень и очень странно, особенно в связи с близким знакомством госпожи Крюковской с Кебмезахом. И что все это требует суда... С вашею женою не было ли какого-нибудь замечательного обморока прежде?

— Был...

— И вам ничего не говорил о нем доктор?

— Боже! — вскричал отчаянно Можаровский. — Боже мой... Но этого быть не может!

Он обхватил руками голову и почти в обмороке опрокинулся на спинку кресла.

— Неужели все, что вы мне сказали, правда? — спросил меня Можаровский, пришедши несколько в себя.

— Я сообщил вам факты.

— А как же медицинское исследование?

— Оно тоже подтвердит эти факты.

— Но объясните мне все... Клянусь вам, я ничего не понимаю... Скажите, вы знаете, неужели же моя Зина отравлена? Бедное, бедное дитя... Какое злодейство... Предполагал ли я?

— Через несколько дней я объясню вам все, — отвечал я ему, — теперь же тайна не вполне раскрыта. Я доверился вам в полной надежде, что разговор наш останется между нами. О смерти вашей жены и других лиц я произвожу следствие. Подозрение мое даже падало на вас.

— Сохрани меня Боже! — вскричал испуганно Можаровский, крестясь обеими руками. — Мне нравилась Крюковская, когда я был еще холостым, и потом я любил ее при жизни покойной моей жены, но я никогда не способен на злодейство. Одного предположения, что Крюковская отравила Зину, уже достаточно, чтобы вытеснить прежнее чувство. Я уже начинаю ненавидеть и бояться Авдотью Никаноровну, а назвать такую женщину женою, — да я прихожу в ужас от одной мысли. Мне не нужно было губить Зину. Я сам готов был для нее на всевозможные жертвы. Чтобы вы не сомневались в моих словах, я чистосердечно раскрою вам свои отношения к обеим женщинам, не скрывая невыгодных для себя сторон. Но прежде еще вопрос: кто такой Кебмезах?

— Темная личность, несмотря на свой крупный чин, состоящая под полицейским надзором за разные мошенничества и шулерства. Бо́льшие подробности вы узнаете от меня на днях, сейчас же я не могу сообщить их. Что же касается до вашего рассказа, то я усерднейше просил бы вас об этом: он может объяснить мне некоторые места в этой загадочной истории, над которыми я тщетно ломаю себе голову.

— Знакомство мое, — начал Можаровский, — с Авдотьей Никаноровной Крюковской произошло около шести лет назад. Зина воспитывалась еще тогда в институте. Отец ее скончался за год пред этим. Он с моим отцом был в дружбе и очень любил меня. Старик был заслуженный полковник и прекрасный человек, но с особыми крутыми взглядами на вещи, в которых переубедить его не было возможности. Кроме Зины, у него не было никого родственников; он был совершенно безроден и женился где-то на стоянке в Польше, взяв за себя круглую сироту. С женою он жил недолго: она умерла при рождении Зины. Поэтому старик сосредоточил на единственной дочери всю свою любовь и заботливость и крайне беспокоился, при своих преклонных годах, о будущей судьбе ее. Мы были соседями по имению, и я, вышедши в отставку из военной службы и живя в деревне, часто навещал полковника, играл с Зиною и позволял себе бесцеремонно целовать прелестную девочку, которая называла меня своим женихом, а я ее, шутя, невестою. Мне было тогда двадцать восемь лет, а ей десятый, но она была очень мала ростом и казалась семилетнею крошкою. Чрез год она поступила в институт. Бывая в Петербурге, я иногда навещал ее и делал подарки. В это время и ранее, как молодой человек, я интересовался многими женщинами, пользовался их взаимностью, любил, но слегка, а о женитьбе я никогда серьезно не думал. Мне было весело и без жены, и военная служба приучила меня к холостой жизни. Беседуя со мной, отец Зины часто заводил речь о моей женитьбе. Я отвечал ему, смеясь, что не вижу невесты. «А вот, подожди, подрастет моя Зина», — замечал он. Разумеется, эти слова я принимал за шутку; между тем мысль выдать за меня Зину сделалась для старика idée fixe[24]. Разность наших лет не только не была препятствием к предполагаемому им союзу, но, по его мнению, служила даже гарантией счастия. Полковник был предубежден против молодых людей и никогда бы не согласился отдать за кого-нибудь из них свою дочь. Чем более Зина приходила в возраст, тем старик становился упорнее в своем заветном намерении. В каждом письме к ней он посвящал несколько строк мне... Зине оставалось до выпуска из института всего год, но вдруг полковник отчаянно занемог... Умирая, он призвал меня к себе и назначил меня своим душеприказчиком. Здесь же, на краю гроба, старик открыл мне свои планы на меня и свою дочь, вручил мне судьбу ее, избрав опекуном над нею, и написал письмо к дочери, умоляя ее исполнить его желание, которое было ей давно известно. Противоречить умирающему было невозможно, и я дал ему, наружно, во всем полное согласие, внутренне предоставляя решение времени. Схоронив полковника и приняв управление имением, я поехал в Петербург повидаться с Зинаидою, чтобы исполнить в отношении ее некоторые обязанности, наложенные на меня званием опекуна. Горесть девушки, при печальном известии о смерти отца, тронула меня, и я был к ней очень внимателен; красота ее также не осталась незамеченною, но я был уже в тех годах, когда в красивое личико не влюбляются с первого взгляда. Зина была для меня не женщина, а выросшая девочка, которую мне одинаково было неловко называть и Зиною, и Зинаидою Александровной. Образ ее произвел впечатление на глаза, но не на сердце. О судьбе ее я задумывался как опекун. В этот свой приезд в Петербург я пробыл неделю и виделся с Зиною не более четырех или пяти раз, поспешая в свой губернский город, к дворянским и земским выборам. Во время выборов, как известно, губернские города бывают очень оживленны, балы сменяются балами то у губернатора, то в дворянском собрании или у какого-нибудь местного туза-помещика. На одном из таких вечеров я встретил Авдотью Никаноровну Крюковскую. Она приехала из Петербурга погостить у своей институтской подруги, жены предводителя дворянства нашего уезда; все сведения о ней ограничивались неясными слухами, что она несчастлива в супружестве и живет от мужа отдельно. Среди окружавших ее женщин Крюковская резко выделялась своею красивою наружностью, уменьем держать себя, туалетом и остротою ума. Интересною полувдовою занялись многие, но Авдотья Никаноровна была неприступна. Я держал себя в стороне от нее и вовсе не хотел, при занимаемом мною положении в обществе, увеличить собою число отвергнутых ею страдальцев. Но Крюковская сама обратила на меня внимание и стала оказывать мне явное предпочтение пред всеми своими поклонниками. Это хотя и льстило моему самолюбию, но в то же время ставило меня в неловкое положение. Я конфузился и стал избегать ее, тогда преследования ее сделались еще упорнее. Между нами последовали объяснения, признания, и кончилось все интимными отношениями, не сделавшимися гласными благодаря нашей осторожности. Такие отношения длились около трех месяцев. Крюковская уверяла, что любит меня первого и до встречи со мною не испытывала этого чувства. Я этому отчасти верил и однажды выразил ей сожаление о том, что она не свободна.