Халява для раззявы - Кондратий Жмуриков

«Это конец, – пронеслось в его голове, – сейчас они начнут стрелять и…»

Со всего размаху в спину Лоховского воткнулся тяжело дышавший Макс:

– Ты что сдурел, чего встал. Бегом…

– Куда? – растерянно переспросил Филимон. – Я в машинах не разбираюсь.

– На ту сторону, живо… Раньше надо было предупредить…

– Но ты ведь не спрашивал, – попытался оправдаться Филимон Аркадьевич, набирая обороты.

Приятели нырнули в подворотню, поднялись по ступенькам в подъезд, спустились на пару ступенек вниз и выбежали в открытую дверь.

– Давай на остановку, – приказал Максим, – в любой троллейбус садись, там разберемся. Машину ловить времени нет.

Троллейбусы отходили от остановки каждую минуту, а машину поймать в это время на улицах В Кукуевске было не так-то просто…

Они заскочили в троллейбус, который оказался по счастливой случайности нужным номером.

Больница товарища Фрейдюнгова находилась в черте города, правда довольно малонаселенной черте. Жилых домов, фабрик, заводов здесь практически не было, за то было много деревьев и свежего воздуха.

Больница была со всех сторон окружена высокой белой стеной, разрисованной ромашками. Вероятно, для того, чтобы сразу дать понять человеку извне, кто тут проходит курс лечения. Попасть на территорию больницы было возможно двумя путями: в качестве пациента и в качестве посетителя. Второй вариант конечно более предпочтительный.

Больница славилась своими передовыми технологиями, исследовательской работой. Была она основана еще в начале тридцатых годов, известным психиатром, взявшим, как было принято в те далекие годы новые революционные направления в лечении душевнобольных. По его мнению больные должны были заниматься физическим трудом на благо Отечества, мысль об этом оказывала замечательные лечебный эффект. Больница сама себя обстирывала, откармливала и многое другое «об»… У них была своя свиноферма, опытное поле и трактора…

Товарищ Фрейдюнгов, а именно таковой была его фамилия, был вначале лауреатом Сталинской премии, затем оказался в местах не столь отдаленных, где и сгинул, как многие интеллигентные люди того времени. Такая уж суровая эпоха была. С приходом перестройки, расстройки, застройки и полного отказа от тяжелого наследия прошлого больнице присвоили имя этого легендарного врача, Человека и Психиатра.

Все это приятели узнали из огромной мемориальной доски, скорее напоминающей мемориально-рекламный щит.

– Что будем делать? – поинтересовался Филимон, переваривая прочитанное.

– Будем думать…

– Хочу тебя предупредить сразу, я один туда не пойду… – предупредил Макса Филимон Аркадьевич. – Хватит с меня посещения Козлодоевских.

– Перестань ныть, – оборвал его Максим, – может наша марочка в музее и никуда нам больше лезть и внедряться не придется. Понял?

– Максим, а что нам делать с Ниной Михайловной? – робко спросил Филимон.

– С кем? А… с преследователями, подумаем. Сейчас-то они нам не мешают. У нас на повестке дня как попасть в музей. Честных путей я не вижу. Значит закроем глаза и встанем на нечестный…

– Мы их что, будем убивать? – ужаснулся Лоховский.

Максим внимательно взглянул на приятеля и спросил:

– Филимон Аркадьевич, вам в детстве, на ночь, сказки читали?

– Ч-читали, – снова начав заикаться, ответил Филимон.

– Какие?

– Ну там, Колобок, Кот в сапогах, Снегурочка, а что…

– Да нет, просто у меня такое чувство, что вам читали что-нибудь про Синюю Бороду, Кровавую рученьку, Черное приведение Черной комнаты. Все у вас какие-то негативные мысли. Может у вас того (Максим выразительно повертел пальцем у виска) комплекс какой-нибудь, синдром. Может полечитесь, с пользой для дела?

Филимон, который вначале отнесся совершенно серьезно к вопросу Максима, обиделся. Он молча развернулся и пошел к в сторону остановки.

– Фил, ну ты что, обиделся? Брось. Я просто пошутил. Филимон Аркадьевич не произнес ни звука. В молчании они сели в троллейбус, в молчании пересели на другой и вернулись домой.

Макс улегся на диване и проснулся только вечером. Филимон же в поисках чем заняться пощелкал пультом телевизора, полил цветы, попил чаю, подремал. Максим проснулся, сделал традиционную гимнастику и позвал Филимона на кухню.

– Филимон Аркадьевич, – официально обратился он к Лоховскому, – у меня к вам серьезный разговор по поводу предстоящей операции.

Филимон, который уже оттаял после ссоры, внимательно слушал Максима.

– Значит так. Я проникну в музей под видом электрика. У них там проводка такая фиговенькая, от лишней лампочки пробки гореть начинают. Останусь в музее и достану журналы. А ты проберешься в музей, без сигнализации не страшно. И откроешь Зал Печати. У них дверь дурацкая: с навесным замком. Я бы и сам справился, если бы не это. Сам понимаешь с той стороны мне висячий замок не открыть. Понял?

– Да, ответил Филимон Аркадьевич, – А как я в музей попаду? Там же охрана, сигнализация.

– Еще раз, повторяю, для самых-самых умных и внимательных. Сигнализацию я отключу. Журналы достану я. А внутрь попадешь и выпустишь меня – ты. Понял?

– А ты сумеешь? – подозрительно спросил Лоховский?

– Что?

– Ну это, отключить.

– Не боись, владения этими навыками одна из составляющих моей теперешней профессии. Или ты думаешь, братки специально для меня отключают сигнализацию? Нет, такие нежные чувства им пока чужды.

Макс стал молча собираться, достал откуда-то с антресолей, потрепанный синий комбинезон, кожаную сумку, в которой что-то металлическое подрюкивало и позвякивало, спрятал волосы под кепку, прилепил себе на нос огромную бородавку и превратился в совершенно невзрачного электрика с бородавкой на носу.

– А это зачем? – с любопытством спросил Филимон пальцем указывая на бородавку.

– А это, Фил, по совету Максим Максимовича Исаева.

– Кого? – переспросил Филимон, не переставая удивляться количеству знакомых Макса.

– Ну ты даешь. Штирлица не знаешь? Он говорил, запоминается последнее слово. Мое последнее слово – бородавочка на носу, если что, ни один человек ничего про меня не расскажет, кроме как про бородавку. Все запомнят только ее родимую. Эта вещь, получше шапки невидимки будет.

Филимон в который раз подивился проницательности своего приятеля. Он проводил его до дверей, послал к черту и уселся ждать назначенного время «М» (музей плюс марка). Лоховский не представлял как убить время. Внутри у него все колотилось от возбуждения, его слегка подташнивало и бил озноб.

«Соберись, соберись, Фил – попробовал он заняться аутотренингом. Ты большой, ты сильный, ты умный, ты ловкий, у тебя все получиться, ты настоящий мужик. Да в этот музей залезть – раз плюнуть. Ничего там такого сложного нет…» Через два часа постоянно проговариваемого текста Филимон успокоился, вернее устал и заснул, поставив будильник. Нет не то чтобы он собирался спать, так полежать немножечко…

Проснулся он за секунду до звонка будильника. Времени оставалось в обрез, бояться было некогда. Филимон быстро переоделся в черный спортивный костюм, оставленный для него Максом. Натянул на голову черную шапочку и взял с собой баночку черного сапожного крема. Ее он взял по своей инициативе, просто во всех американских фильмах, идущие на дело, мажут лицо черным. Такая инициатива со стороны Филимона, должна была быть, как ему казалось, одобрена Максимом.

Минут пятнадцать пришлось ловить машину, Филимон попросил остановить его за два квартала от музея. На всякий случай, так всегда делали те, в кино. Что бы потом его, Филимона не смогли соединить с происшествием в музее. Он проверил на месте ли ключи. Интересно, когда это Максим успел раздобыть их. Ведь ни на минуту не разлучались? Все же не зря судьба свела их вместе. Оглядываясь, на всякий случай, Лоховский приблизился к музею. Темно, света нет. Сторожа тоже нет. Вернее он был. Музейным сторожем была все та же бабулька-вахтерша, гардеробщица и смотрительница. Красть в музее все равно было нечего, а те кто снимал помещение в музее выставляли свою охрану. Кроме этих «печатников», но их выставка была явлением временным. Старушка давно уже спала сном младенца в одном из маленьких подсобных помещений.

Лоховский открыл баночку с черной противной пахнущей массой и нанес пару жирных полос на лицо и лоб, жаль, зеркала нет, а то полюбовался бы. «Здорово, наверное, смотрюсь, – подумал Филимон Аркадьевич». Он подошел к двери музея, дернул по привычке за ручку и… Дверь оказалась открытой. Замок на двери висел, создавая видимость. Ловушка? Забывчивость? Максим?… Догадки одна за другой сменялись, как узоры в калейдоскопе. Что делать? Ноги уже несли Лоховского назад, а руки все еще держались за дверную ручку.