Байкальской тропой - Роберт Аганесов

…Случалось ли вам видеть, как входит осень в таежный край? Как ночами тайгу обжигает порывистое дыхание северного ветра и почти до полудня на кустарнике и деревьях, переливаясь в лучах солнца, лепятся чешуйки серебристого инея? Темнеют порожистые речушки, уходит рыба с быстрин и сбивается в глубинах омутов. И вдруг прощальной песней зазвенят поверх леса голоса невидимых птичьих стай. Искрится, мельтешит в ясном воздухе первый снежок и стаивает, едва коснувшись сухой земли. Разгораясь пламенем увядающей листвы, умолкает тайга, готовая к встрече долгой северной зимы.

В ельничном буреломе, под склоном холма, медведица отрыла себе берлогу. Вокруг ельника не было следов другого зверья, и медведица готовилась к спокойной зимовке. До рассвета она паслась на южных склонах холмов, густо обросших брусничником, а днем отлеживалась в прохладной чаще распадков. И однажды, неподалеку от берлоги, она подхватила запах чужого зверя. Зверь вторгся в ее владения. Старая медведица хорошо знала, что, почуяв близко ее, ЭТОТ зверь должен уйти. Но зверь стоял на тропе и не уходил. И тогда медведица стала красться ему навстречу по мелколесью осинника.

На медвежьей тропе, опустив рога, стоял лось. Раздувая вздрагивающие ноздри, он прядал ушами и злобно фыркал. Медведица угрожающе заворчала, но лось не двинулся с места. Тогда, взревев, она поднялась на дыбы, готовая принять бой. И в это мгновение лось прыжком бросился к ней.

…Вповал развороченный осинник, выбитые кусты. По ветвям клочья окровавленного дерна, лохмотьями кора на деревьях. Прихрамывая и шатаясь, лось медленно брел к реке. С шеи и боков стекали кровью развороченные раны. Лось вошел в воду и замер, прильнув ранами к холодному течению. А медведица лежала в осиннике, затоптанная землей, с проломленной грудью.

Через несколько дней на нее наткнулись собаки лесника и привели в осинник своего хозяина.

Заметая тайгу, завьюжили злые январские вьюги. Расходившийся мороз на корню раскалывал вековые деревья, почти двухметровой толщей льда сдавил озерца и речушки. Умолкла заметенная сугробами тайга, стояла словно оглушенная внезапным лютым ударом. Обреченный на голодную смерть зверь стал выходить к жилью человека.

В полях, неподалеку от деревушки Большой Двор, все чаще стали замечать у стогов одинокого лося. Он устроил под стогом лежку и, казалось, совсем не боялся людей. Подпускал к себе почти на расстояние ружейного выстрела и потом нехотя брел через поле к опушке леса. Но стоило груженым саням отъехать прочь, как он тотчас возвращался к стогам. А в февральскую лють к Большому Двору нагрянула волчья стая. Несколько ночей волки устраивали дерзкие налеты; разворачивали крыши сараев, давили во дворах неосмотрительных собак, а когда средь бела дня в открытом загоне они зарезали лошадь, большедворские охотники собрались на облаву. Руководил облавой лесник кордона Зеленая Долина Василий Тарасович Лобов.

Растянувшись широкой цепью, прошли по тайге до самой долины, захватывали в кольцо пади, урочища, находили свежие следы, места лежек, но сама волчья стая как сквозь снег провалилась! И вдруг в долине, среди вытоптанных сугробов на берегу реки, загонщики нашли два искалеченных волчьих трупа. Снег вокруг был усеян замерзшими корками крови. От места побоища в одну сторону беспорядочно уносилась россыпь волчьих следов, в другую уходил одинокий след прихрамывающего лося. Лось уходил медленно, тяжело припадая на передние ноги. Сходство следов было настолько очевидным, что Василий Тарасович признал их и рассказал собравшимся у костра охотникам об осенней схватке в осиннике у холмов. Бывалые промысловики, исходившие на своем веку тайгу вдоль и поперек, слушали лесника, усмехаясь и недоверчиво покачивая головами. Но погибшие от лосиных копыт волки лежали рядом в снегу. И все согласились, что это на редкость бойцовый лось, только Василий Тарасович больно приукрашивает его!

Положенную по закону премию за уничтожение хищников участники облавы поделили между собой. И только Лобов отказался от своей доли. Но в деревне уже привыкли к чудачествам лесника, и никто не настаивал. Не хочешь — не надо, и весь разговор! А волчья стая в окрестностях Зеленой Долины больше не появлялась.

Кордон лесника — просторная изба-пятистенка, огороженный слегами двор, огород и под самый порог осевший в землю амбар, выложенный из толстых, в обхват, лиственничных бревен. Василий Тарасович жил на кордоне один, и гости в его доме были редки, хотя до деревни не более километра, а единственная дорога в райцентр проходила в полусотне метров от его двора. Во всем хозяйстве, в двух комнатах и кухне, виден привычный уклад человека, не обременяющего себя заботой о быте. На одной из голых бревенчатых стен избы желтеет фотография довоенных лет: моложавая женщина в черном платке, поджав губы, строгим взглядом смотрит в пустую избу; за ее спиной обнялись два улыбающихся паренька, похоже, что сыновья. Крашеная рамка заботливо прикрыта полотенцем. Чуть ниже совсем уже выцветшая маленькая фотография: на фоне грубо намалеванных пальм и лиловых пятен, изображающих море, расставив ноги, словно на коне, сидит на стуле широкоскулый, плечистый казак, опершись правой рукой на обнаженную саблю, а левой придерживая на коленях папаху с приколотым красным бантом. Широкий нос и кустистые, сползшие к самым глазам брови выдают в бравом казаке двадцатилетнего Василия Лобова. А между этими фотографиями висит на стене обнаженная сабля с потрескавшейся витой рукоятью и темляком.

О себе Лобов никогда не рассказывал. Единственной темой наших разговоров был Колченогий. Медлительный, вечно насупленный старик расцветал, как солнышко в зимний день, стоило лишь заговорить с ним о Колченогом. Постепенно приходя в хорошее настроение, он увлекался и часами сплетал рассказы о необычайной хитрости и злости этого лося, о его повадках, драках, местах кормежки. Слушая старика, можно было подумать, что рассказывает он не о диком звере, а о какой-то домашней скотине, которая ходит за ним на привязи. Почти две недели я жил у Лобова на кордоне. С рассвета и до позднего вечера бродил по падям и урочищам Зеленой Долины в тайной надежде наткнуться на Колченогого. Но мне не везло. Вечерами за ужином Василий Тарасович, выслушивая мои жалобы и упреки, довольно посмеивался себе в бороду. Пойти в тайгу вместе со мной он наотрез отказывался. — И без того дел хватает! — резко обрывал он мои просьбы. Однажды я встретился с Лобовым в верховье реки, где на тропе виднелся свежий след лося. Старик неторопливо шел впереди меня, часто останавливаясь, оглядывая деревца, на которых виднелись свежие задиры, надкусы и торчали волоски бурой шерсти. Я крался за стариком по пятам, когда он останавливался, я припадал к земле и старался не дышать, чтобы ничем не выдать своего присутствия. Никогда больше мне не приходилось видеть старика таким, каким я видел его в эти минуты: просветленное лицо дышало покоем, широко раскрытые глаза смотрели добродушно, кустистые брови то и дело вскидывались над ними, словно старик поминутно чему-то приятно удивлялся. Приседая, он трогал рукой след, приглаживал потревоженную кору деревьев, и порой мне слышалось, что он тихо напевает какую-то протяжную песню. Вот уж чего я никак не ожидал от него!