Атлантида - Герхарт Гауптман

Когда агентша и ее спутник удалились, Вилли Снайдерс подтвердил, что он в самом деле уже две-три недели тому назад на всех заборах строительных площадок, бочках с цементом и столбах видел афиши представления «Mara or the Prey of the Spider», причем иногда с изображением танцовщицы в натуральную величину. Она выглядела там подростком, неким альбиносом с красными, как у кролика, глазами и волосами шафранового цвета. А сзади, подстерегая ее, сидел в своих сетях паук с телом величиною с воздушный шарик. Эти афиши выполнены самым талантливым графиком Нью-Йорка, и Фридрих, добавил Вилли, может их еще увидеть своими глазами на улицах.

— Поэтому, — закончил он, — мне странно думать, что я сам в свое время глазел на эти афиши, ни о чем не подозревая, а теперь вот фройляйн Ингигерд вместе с вами живет в нашем доме. Да, жизнь сочиняет потрясающие вещи. Уверяю вас, господин доктор, что, глядя на афишу, я думал о чем и о ком угодно, но только не о вас и что она не могла иметь для меня никакого значения, кроме как являться примером кричащей рекламы варьете.

Когда оба возвратились в столовую, повара там уже не было. Лобковиц и Франк поругались, вернувшись к дневному спору о том, кто более велик — Рафаэль или Микеланджело. Вилли рассказал о состоявшемся только что сражении с амазонкой. Художники возмутились и торжественно заявили, что не выдадут подопечную особу, даже если весь Нью-Йорк против них ополчится. Фридрих вынул часы, увидел, что стрелки показывают десять часов, и пересказал обещание Артура Штосса ровно в половине одиннадцатого вечера предстать перед публикой. Предприимчивый Вилли Снайдерс предложил друзьям отправиться всем вместе к Уэбстеру и Форстеру, чтобы посмотреть выступление безрукого артиста.

В ложу заведения Уэбстера и Форстера художники и Фридрих вошли еще до половины одиннадцатого. По мнению Вилли, в огромном зале, где во время представления можно было курить и пить, собралось три-четыре тысячи человек. На небольшой ровной сцене они увидели испанскую танцовщицу. Много дуговых ламп плавало белесыми мерзлыми лунами в табачном дыму, а тем временем девушка кружилась со своим изящным тореро в танце, представлявшем собою смешение шутовства, невинности и дикости.

Наблюдая за танцовщиком, Фридрих мысленно переносился на арены Севильи, а девушка уводила его к берегам Коринфского залива или на один из островов архипелага Киклады, и вскоре он решил покинуть Испанию, чтобы последовать за прекрасной танцовщицей в ее греческие пенаты. Там он назначил ее Хлоей, тогда как сам превратился в Дафниса. Все пирующие пастухи сидели под ветвями пиний в роще, посвященной Пану. Отсюда, с высокогорных лугов можно было увидеть, но не услышать греческое море с его скалистыми берегами. Весь оркестр Уэбстера и Форстера вдруг заменила свирель, и уже исчез куда-то этот огромный зал с его чадным запахом, исходившим от многих потных тел. Дуновение весны шелестело в ветвях пиний. Пастушка танцевала, повторяя забавные прыжки, подсмотренные ею у коз. Но нет, эти прыжки вложил ей в колыбель великий Пан. Танцуя, она изображала неистовую, юную, кипучую жизненную силу и счастье бытия. «Происхождение всякой музыки, — думал Фридрих, — это танец и пение, исполняемые одновременно. Ноги выбивают ритм, звучащий в словах. Танцовщица, если она не поет, слышит не ту музыку, под которую она танцует. Но даже если она не поет, а лишь танцует без музыкального сопровождения, тот, кто ее видит, все-таки музыку слышит».

— Икра для народа, — сказал Фридрих, когда артистка под скудные аплодисменты зала исчезла за кулисами.

Затем на сцене появился слуга в красной ливрее и расставил там несколько стульчиков на равном расстоянии друг от друга. И лишь после того как он вынес на сцену мелкокалиберную винтовку и футляр для скрипки, Фридрих признал в нем бравого унтера Бульке. Вскоре вышел Штосс, вызвавший бурную овацию.

На нем был черный бархатный фрак и все, что относится к так называемому «стилю эскарпен»: кружевное жабо, черные бархатные панталоны до колен, черные шелковые чулки и лакированные туфли с пряжками. Рыжеватые волосы, обрамлявшие его могучую голову, были со всех сторон зачесаны кверху. На бледном скуластом лице с широким носом играла улыбка, а глаза глядели по-деловому в зал.

Фридрих же видел этого восторженно встреченного публикой человека беспомощным, промокшим от морской воды, лежащим под сиденьями спасательной шлюпки на днище и вспоминал о том, каких сверхчеловеческих усилий стоило матросам, Бульке, доктору Вильгельму и ему, а также женщинам — Розе, фрау Либлинг и Ингигерд — удержать лодку, не дать ей перевернуться. Как неправдоподобно велика разница между нынешним днем и тогдашним! И почему так восторженно встречают этого человека?

О, как красноречивы могут быть аплодисменты! Они говорят: «Мы считаем, что, спасая тебя, господь бог поступил правильно! Ты ведь так много пережил, безрукий бедняга! Сотни человек погибли, хоть у них и было по две руки, а ты вот сидишь как ни в чем не бывало сегодня вечером на сцене! И мы удовольствие получаем! Хорошо, что спасен не тот или другой человек, а именно ты, кто веселит и забавляет нас своими трюками! Кроме того, мы хотим вознаградить тебя за все свалившиеся на твою голову беды! Теперь благодаря своему искусству и спасению ты у нас диковина вдвойне!»

Снова и снова бушевали овации, словно океан, в котором опять тонул любимый артист, и тогда на сцену вышел господин в обычном фраке и знаком дал понять, что хочет говорить. Он попросил дать слово знаменитому чудо-стрелку, champion of the world[68] Артуру Штоссу. И вот, уже послышался звонкий мальчишеский голос безрукого, и звучал он так проникновенно и с такой силой, что был слышен даже в самых задних рядах зала.

Фридрих услышал обращение: «Мои дорогие жители Нью-Йорка!» До его сознания доходили какие-то слова о «гостеприимном американце», о «радушном американском побережье», о Колумбе и о «fourteen hundred and ninety two». Это число — тысяча четыреста девяносто два, — сказал артист, означающее год рождения современной Америки, можно сейчас увидеть на всех досках объявлений. С уст чудо-стрелка слетали слова: «navigare necesse est, vivere non necesse», «сквозь ночь к свету» и другие подобные поговорки. Ноев ковчег, сказал он довольно остроумно, все еще не устарел, — ведь две трети земного шара заняты водою. Ну, а если порою случается, что потоп глотает какой-то корабль, ковчег человечества все равно не идет ко дну, для того господь и поставил в облаках свою радугу. Океан был и остается колыбелью героизма, элементом, сближающим, а не разъединяющим народы. В зале прозвучало имя белокурого капитана фон Кесселя, и перед глазами Фридриха возник образ покойного героя, уносимого потопом под небом, усыпанным звездами. Сквозь речь артиста он услышал голос капитана: «Брат у меня, господин фон Каммахер, человек семейный: жена и дети. Моему брату можно позавидовать». Шквал аплодисментов, награда речистому оратору, вернул Фридриха к действительности.

Артур Штосс сел на один из стульев, а на другой Бульке положил скрипку. Потом герой и спаситель в красной ливрее снял своему хозяину туфли, обнажив его ступни в черных чулках, оставлявших на свободе пальцы. Артист сжал пальцами правой ноги смычок и начал натирать его канифолью. Шепот изумления прошелестел по рядам. Оркестр заиграл известную прелюдию Баха, а затем в зал полилось журчание скрипки: это Штосс исполнял «Ave Maria» Гуно, и в притихшем зале воцарилось трогательно религиозное настроение, в котором не последнюю роль играла мысль о страшном кораблекрушении и от которого на Фридриха повеяло жутью. Так извлекалась выгода из великого несчастья.

Наступило некоторое облегчение, когда Артур Штосс стал «работать» с мелкокалиберной винтовкой. Здесь снова показал себя Бульке, заставивший Фридриха и художников восхищаться им по меньшей мере в такой же степени, как и его хозяином. С поразительным хладнокровием держал он в руках карты, которые его работодатель выстрел за выстрелом без промаха дырявил точно посередине.

Фридрих был очень удивлен, когда на следующее утро он довольно поздно проснулся в своей постели и обнаружил, что все вокруг него было недвижимо. Не качалась кровать, не дребезжали тазы для умывания, не уходил из-под ног пол, над Фридрихом не нависала стена.

Фридрих позвонил, вошла Петронилла. Маленькая мисс, рассказала она, проснулась здоровая и краснощекая и уже позавтракала. Вилли Снайдерс оставил записку, где писал, что он от такого-то часа до такого-то будет занят в таком-то и таком-то бюро на такой-то и такой-то улице и что к ленчу он явится.

Молодой ученый принял ванну, второй раз за последние двенадцать часов. Ему было приготовлено новое, с иголочки платье и такое же белье, так что он, садясь за стол, выглядел свежим, точно новорожденный. Ему подавала еду Петронилла, которая сказала, что, кроме нее, никого из обитателей нет дома. Затем она ушла, но через некоторое время явилась, чтобы узнать, нет ли у Фридриха каких-либо пожеланий. Вскоре Фридрих увидел, как хлопотливая хозяйка, тщательно закутавшись, вышла через главную дверь на улицу.