Время грозы - Юрий Райн

культура, ты соображаешь?!

Как тебя не расстреляли, удивлялся Максим? Гурвич лишь строил саркастические гримасы.

— Миш, — шепотом спросил Максим под монотонное бормотание замполита, — а вот сейчас свеклý-то уберем, снег выпадет, что делать будем?

— Да уж найдут, чем занять, — едва слышно ответил Борода. — Хорошо бы на комбикорма. Ты меня держись, дурила, а то на валенки пошлют — легким конец, полгода не протянешь.

— Миш, а жрать-то зимой чего будешь? Даже ведь турнепса нету… На одной баланде?

— Ага, зимой голодно, — меланхолично подтвердил Борода. — Как-то, помню, самый чуток не дошел. Ну да, глядишь, перекантуемся…

— Миш, — едва шевеля губами, прошелестел Максим, — а вот в проволоке колючей такие дырки…

— Идиот, — отозвался Гурвич. — Да беги хоть сей момент, только куда ты побежишь? Тут хоть крыша над головой… Меня держись, говорю же… А кум вызовет — на все соглашайся, хоть жрать подкинет, главное — не пались, а то зарезать могут…

Заболело в подреберье. Срослось там само, но как-то неправильно. Никто же не лечил — как на собаке срослось. Максим немного скособочился в правую сторону — так легче, — покосился на таджиков — тоже, подумал он, служба не сахар…

В передних рядах отчего-то заволновались. Один из вохровцев метнулся вперед, поднял и резко опустил автомат, как дубинку. Раздался придушенный вскрик, все стихло.

Мишка продолжал шептать что-то, тихо-тихо, почти не разобрать.

Максим попытался представить себе Люську. Не получилось, сплошной туман какой-то… А вот Наташино лицо — да, засияло.

Роскошный мир, сверкающие города, Луна, скоро Марс… И чистый лес… то есть Парк… Вот он, километра три от поганого этого барака, от тяжелой и бессмысленной, все человеческое в человеке убивающей работы, от игры в буру по ночам, от похоти старых зэков, от грязи, от голода, от валенок, которые сгоняют в могилу за полгода, от таджиков, замполитов, особистов и начлагов.

Уйду, сказал себе Максим. Грозы в мае будут или в июне, это полгода перетерпеть. Главное — не оскотиниться. Дождусь гроз — и уйду.

Не хочу этого мира, не должен я ему ничего.

Хочу домой. На Южную Набережную, дом двадцать восемь.

Эх, Иван Михайлович, вспомнилось вдруг. Уж откуда-откуда, а отсюда никакого проникновения ждать не приходится.

Лицо Наташи померкло. Замполит все так и бубнил, да Гурвич бормотал свое.

33. Четверг, 7 ноября 1991

После отпевания лейб-гвардейцы Сводного полка и казаки Особого конвоя на руках перенесли гроб с телом Ивана Михайловича Чернышева из Исаакиевского собора в вестибюль Мариинского дворца. Водрузили на постамент, четко совершили церемониальные перестроения, застыли пообок, штыки и шашки наголó.

Началась государственная панихида.

Наташа постаралась затеряться в задних рядах. Приходить сюда и вообще не было нужды. Без надобности, как сказал бы Максим. Потому что мертвые уже ничего не ждут от нас. Заботиться следует о живых.

Она пришла в ужас от самой этой мысли — ведь воцерковлена… Но ужас ощутился не слишком глубоко. Максим умер, несомненно, и его изуродованное тело похоронено, как он и хотел, на Новолюберецком кладбище, безо всяких церковных обрядов. Но он жив. Не о бессмертной душе речь — о нем, о Максиме, из плоти и крови. Трудно изъяснить.

Жив, сообщил об этом, Румянцев — вон его сухой профиль мелькнул где-то впереди и затерялся — сигнал принял, пытается, как он говорит, что-то придумать.

А могила — так Наташа там и не бывает. Никита Бармин взял на себя уход, ну и пусть.

Все смешалось…

Но проводить Чернышева — все-таки пришла. Ей казалось, что и Максим пришел бы.

Федор тоже здесь. Спешно прилетел из Первого Поселения, стоит рядом. Двух слов сказать не успели. Вот, коснулся ее локтя, будто невзначай.

Отступил от микрофона император. Наверное, хорошо говорил, подумала Наташа. Владимир Кириллович — интеллигент до мозга костей, кто, как не он, найдет подходящие слова для такого события. Но речь государя не запомнилась: вероятно, собственные мысли, глупые и наивные, отвлекли.

Зазвенела Ольга Жданóвская.

«…Мы не были с покойным политическими союзниками… Мы во многом расходились… Наши взгляды были несхожи…»

Господи, о чем она? Мы, мы… О себе?

«Но граф Иван Михайлович останется в памяти как выдающийся сын России…»

О, казенные слова…

Снова Федор легонько притронулся к ее локтю.

Госпожа премьер-министр закончила. Заговорил начальник Генерального штаба. На очереди еще соратники по партии, однокашники, а за ними слово возьмут главы иностранных государств.

Наташа опять отвлеклась. Ее взгляд упал на краешек длинного черного платья. Полина Станиславовна. Черна лицом, в тон платью, но держится хорошо, в обморок не упадет. Кровь, старинная кровь… Или просто сила…

И младший сын, Дмитрий Иванович, рядом с матерью, спокоен до непроницаемости.

А старший, Михаил Иванович, которого многие обвиняют в смерти отца? Тоже где-то здесь, но старается быть незаметным… Ах, подумала Наташа, не суди, да не судим будешь.

Даже Жданóвскую судить не стану, хотя ее лепта в первом инфаркте Чернышева — ох как велика. Но не желала же она этого…

А уж второй, спустя два с половиной месяца после первого, — и вовсе ничто, казалось, не спровоцировало. Всё в душе, всё…

Панихида закончилась. Гроб вынесли из дворца, установили на артиллерийском лафете, в полной тишине двинулись к Невскому, повернули направо.

У Московского вокзала подняли гроб на плечи и, медленно-медленно, понесли к поезду. Один тепловоз, три вагона — для покойного и его семьи, для августейшей фамилии, для охраны.

В Ярополец Волоколамского уезда, родовое поместье. На родовое кладбище.

Три часа пополудни. Издали донесся звук орудийного залпа — это отсалютовали бывшему премьеру пушки Петропавловской крепости.

На перроне караул вторил пушкам выстрелами в воздух.

Поезд тронулся.

Пошли обратно по Невскому. Федор неловко задел Наташино плечо своим, едва не споткнулся.

— Наталья Васильевна… Не знаю, как сказать…

Она, впервые за весь день, посмотрела Устинову в лицо.

— Наталья Васильевна… С женой у меня кончено… Детей, конечно, не оставлю… Но жизнь моя — там…

Он поднял руку.

— Там… Зимой Второе Поселение закладывать станем… Впрочем, времен года там нет... а жизнь моя есть… И в вас моя жизнь… Господи, что я несу…

— Федя, — просто сказала Наташа, — а давно ли мы с тобой на «вы»?

— Волнуюсь, — пробормотал Федор, — прости, Наташа. Полетишь со мной? Руку и сердце предлагаю. Развод, если вам… тебе… если по канону нужно, Владимир Кириллович, я думаю, словечко замолвит, ему же