Домашняя церковь - Глеб

Папа крестил и даже венчал дома, в нашей домовой церкви. Постепенно число его прихожан все увеличивалось, и, видимо, с начала 90–х годов папа просто уже не мог скрываться в нашей маленькой квартирке, в нашем маленьком храме. Как не может град укрыться наверху горы, точно так же и папа не мог укрыться в нашей квартирке. Видимо, как раз поэтому Господь в это время вывел его на открытое служение. В эти восемнадцать лет, когда он был тайным священником, он, продолжая заниматься научной деятельностью, защитил докторскую диссертацию и стал профессором. Он считал это своим послушанием и всегда очень ответственно к нему относился. Я вообще не помню папу отдыхающим; он всегда занимался: много наукой и очень много самообразованием. Не имея духовного образования, он действительно был богословом.

Когда папа принял сан, то постепенно на работе его отношения с сотрудниками стали меняться. До принятия сана он был всеобщим любимцем. Его приглашали в другой институт на должность директора, но из–за того, что он не был членом партии, это не проходило. Однако, несмотря ни на что, он занимал очень высокие должности. После принятия сана его сняли с должности начальника отдела и дали сектор. Папа прекрасно понимал, что враг рода человеческого его так просто в покое не оставит за то, что он принял сан, за то, что он начал служить тайно, за то, что он окормляет своих духовных детей.

А их становилось все больше и больше. Я очень хорошо помню времена, когда наступал Великий или Рождественский пост. После работы папа приходил усталый — и тут к нам приезжал кто–нибудь из его духовных чад и он допоздна исповедовал, беседовал, иногда это переходило за полночь, и тогда они оставались у нас ночевать. А утром папа опять шел на работу. Мама часто говорила, что батюшки обычно несут только нагрузку батюшек, в положенное время исповедуют, причащают, а наш отец сначала на светской работе, а потом, в то время, когда все отдыхают, начинает заниматься пастырской деятельностью. Папа тогда отвечал, что у священника, как и у врача, дверь должна быть всегда открыта. И, не жалея себя, он и беседовал, и исповедовал, и «вытягивал» своих духовных чад.

В 1990 году папа ушел на пенсию, остался, правда, профессором–консультантом. В том же году он обратился к Святейшему Патриарху Алексию II с просьбой выйти на открытое служение. Незадолго до своей смерти владыка Иоанн (Вендланд) дал о. Глебу документы о его рукоположении, без которых он, естественно, вряд ли смог бы выйти на открытое служение. Святейший его благословил. Сначала он служил в храме Илии Обыденного, прихожанином которого он был многие–многие годы. Одновременно он заведовал сектором духовного образования и просвещения в Отделе духовного образования и катехизации Московского Патриархата.

В 1991 году папа первым из священников пришел в в Бутырскую тюрьму [172]. Первая встреча с заключенными была удивительной: о. Глеб пришел с одним из своих духовных чад, который потом рассказывал, что встретила их просто какая–то стена: мрачные, совершенно непроницаемые лица, серая толпа. И вот священник начал говорить — и буквально через пять минут этой массы не стало, появились живые лица, — лица погрязших в грехах, заблудших людей. Папа ходил туда постоянно. Его стараниями в Бутырской тюрьме организован храм в честь Покрова Божией Матери; через некоторое время стали туда ходить еще несколько священников и мирян. Священники не могли справиться, потому что было очень много желающих креститься, исповедоваться и поговорить. Прежде чем крестить, надо было их определенным образом подготовить. Вот как раз этим, как правило, занимались и занимаются миряне–катехизаторы, которые приходят в тюрьмы, разговаривают, проводят беседы, обращают, просвещают, готовят к крещению. А потом уже приступают священники: исповедуют, крестят. Папа даже несколько раз венчал в тюрьме. Он не раз ходил в камеру к смертникам. Один из смертников был потрясен, когда папа сел с ним на одну скамеечку: «Как, батюшка, Вы не боитесь сидеть со мной на одной скамейке?» — «Нет, не боюсь». — «Надо же, — говорит смертник, — это удивительно, это потрясающе!». Смертники и вообще заключенные увидели человеческое к себе отношение. Они увидели любовь священника.

Папа говорил, что в тюрьме исповедуются по–настоящему, что нигде на приходе он не встречал такой исповеди, как в тюрьме. Потому что там действительно все настолько глубоко пережито, настолько глубоко осознан свой грех, что часто этот приход ко Христу из глубины сердца — как обращение благоразумного разбойника на кресте.

О. Глеб всегда старался что–то сделать для отмены смертной казни. Он пытался проводить какие–то совещания, чтобы постепенно наше руководство пришло к решению об отмене смертной казни. Он часто говорил, что мы приговариваем к смерти одного человека, а казним уже другого.

Он был очень энергичный, совершенно не знал покоя. Дома он почти не бывал, а многие священники даже не верили, что ему семьдесят лет. Он постоянно посещал заключенных в тюрьме, занимался организацией симпозиумов, конференций, конгрессов на тему духовного образования. Папа очень переживал, что наш народ находится в состоянии духовной спячки, и очень многое старался сделать для открытия воскресных школ, гимназий, лицеев. Он был один из организаторов Свято–Тихоновского богословского института: первоначально это были катехизаторские курсы (он был их первым ректором), которые впоследствии переросли в Богословский институт.

Папа полностью отдал себя служению Церкви. В какой–то момент ему стало очень плохо с сердцем. Он даже лежал в реанимации, было предынфарктное состояние. Все говорили, что надо себя беречь, но вскоре папа выписался и опять начал вести прежний образ жизни, совершенно не считаясь со своим здоровьем. Мама даже как–то сказала: " Вот сколько сможет послужить, столько и послужит, что же теперь — прислушиваться к тому, что там сердце стучит, что тут колет или там колет? Кто знает, сколько нам осталось жить. Надо до последнего послужить Церкви». И папа действительно до последней минуты, буквально почти до последнего биения сердца служил Церкви.

Болезнь пришла неожиданно, рак кишечника. И вроде бы сначала метастазов не было; так как организм не был подготовлен, решили оперировать в два этапа. Сделали первую операцию. Через три недели папу выписали домой. Опять начал служить, ездить в храм. Но он уже слабенький был. Он служил, но уже меньше, сначала не мог сам ездить, но потом как–то постепенно–постепенно стал крепнуть, стал лучше себя чувствовать и опять начал принимать деятельное участие в жизни Церкви, ходить в тюрьму к своим заключенным, которых так любил. Все думали, что он поправится, вот–вот поправится, и все будет хорошо. И он действительно себя лучше чувствовал, ему собирались делать второй этап операции, то есть выведенную кишку убирать обратно. Папа очень торопился с этим: в ноябре 1994 года должен был состояться Архиерейский Собор, посвященный духовному образованию, и он готовил документы на этот Собор. В августе он стал беспокоиться о том, что ему к ноябрю надо уже быть в норме. Выведенная кишка ему, безусловно, мешала. Он стал собирать необходимые документы для того, чтобы лечь на повторную операцию; само собой разумелось, что надо опять оперироваться.

Когда он лег в больницу, то и там постоянно работал. Даже соседи по палате потом, после его смерти, говорили, что батюшка все время работал. Он все время говорил: мне надо успеть, мне надо очень многое успеть, а я не успеваю. У него было очень много мыслей о Церкви и для Церкви, и он старался все это успеть довести до конца.

И в это время, время телесного угасания, он, можно сказать, подготовил еще один свой выход на служение, на этот раз — как церковный писатель.

Писал он давно и много, его тексты ходили в «самиздате». Но он постоянно к ним возвращался, что–то добавлял, что–то убирал, что–то перерабатывал. Его рукописи составляют значительный архив, каждый текст представлен несколькими вариантами. И вот, отец благословил готовить его рукописи к печати М.А.Журинскую, а почему — об этом я еще скажу.

Нам всем казалось, что это просто второй этап операции, что надо перетерпеть. Ни у кого и в мыслях не было, что может случиться по–другому. И мне даже казалось, что папа сам был как–то очень оптимистически настроен. Только мама говорила: «Любая операция есть операция, всякое может случиться. Давайте пока не будем строить планов — что будет после операции, давайте доживем». Через неделю после второй операции появились свищи, оказалось, что все уже было в метастазах. Живот был — сплошная рана. Это были страшные мучения, но по папе этого нельзя было сказать. Я медик и, проработав тринадцать лет в детской реанимации, насмотрелась многого, но, честно говоря, с трудом делала перевязки. Я делала огромное усилие, чтобы папа не мог ничего прочесть по моему лицу. Мучения были жуткие, но, несмотря на это, до последнего дня он пытался что–нибудь сделать для Церкви. Последние две–три недели он был уже совсем слабеньким, уже не мог писать, почти не мог говорить, но когда к нему приходил второй мой брат (он сейчас уже священник), папа шепотом передавал ему свои мысли.