В свете старого софита - Мария Романушко

Из Литвы – как из другого мира, почти из Европы, он был такой мягкий, предупредительный. Он двигался и говорил в каком-то своём ритме… так певуче… он был похож на тигра: внешне – гибкий и мягкий, а внутри (и это чувствовалось) – очень сильный, пружинистый, упругий. Действительно, тигр.

Но главное – в его глазах жило какое-то потрясающее внимание: к человеку, с которым он разговаривает, к каждому твоему слову и к каждому своему слову (он говорил неторопливо и очень тщательно, со вкусом перебирая и подбирая нужные слова). В нём жили интерес и внимание ко всему вокруг. Наверное, так себя ведёт и чувствует художник, или скульптор в своей мастерской. Когда всё вокруг – материал для творчества.

А ещё в нём была постоянная готовность к общению, к взаимодействию. Катя Дюшен рассказала, что когда они шли с Гедрюсом по улице, и он увидел, как какой-то мужик на ветру пытается прикурить сигарету, а спички, одну за другой, задувает ветер, он подошёл к мужику своей кошачьей походкой, щелкнул зажигалкой и сказал своим бархатным голосом: «Разрешите вам прижечь?…» – «Чивоо?» – испуганно отшатнулся от него мужик.

Гедрюс, узнав, что я знакома с Енгибаровым, попросил сводить его на репетицию.

Мы договорились встретиться у гостиницы «Северная».

…Когда Гедрюс вышел из троллейбуса, весь в белом, с белыми волосами, похожими на ковыль, такой весь не от мира сего, он оторопело огляделся вокруг и спросил со своим панивежеским акцентом:

– Это, простите, что за дыра такая? Это ещё город Москва?

– Гедрюс, это, можно сказать, – центр Москвы! Самый поэтический район – Марьина Роща. Здесь живёт и репетирует лучший клоун мира Леонид Енгибаров. Лучше этого района в Москве ничего нет, поверьте мне.

– Невероятно! Вот эти трущобы – лучший район Москвы?

– Я бы многое отдала, чтобы поселиться в этих трущобах…

– Вы, москвичи, – странные люди, – сказал он. – Не очень понятные…

– Ах, Гедрюс, смотрите, какое чудесное утро!…

…И мы пошли к маленькому, старому, почти рассыпающемуся на глазах, но такому милому, домашнему, почти волшебному клубу, где через несколько минут должна была начаться репетиция. И утро было на самом деле чудесное.

В то утро было очень много солнца, солнца, солнца!… Стены домов и мостовые были выкрашены солнцем в светло-жёлтый цвет, каждый листик на шелестящих тополях был напоён солнцем… каждая трещинка на асфальте, по которому недавно проехалась поливальная машина, каждая трещинка пускала в глаза солнечные зайчики… Мир был вылеплен из солнечного света… и солнечный мальчик шёл рядом со мной, и мы о чём-то весело болтали… а мимо нас, по мокрой мостовой, разбрызгивая солнечные лужи, пронеслось жёлтое такси, и из окошка высунулся почти по пояс Лёня Енгибаров, он махал нам рукой и смеялся…

Во время репетиции Лёня подсел ко мне и шепнул на ухо:

– Давай этого мальчика к нам в театр! Я видел его в работе, он мне очень нравится.

– Не пойдёт, – так же шёпотом ответила я.

– Ты думаешь?

– Ему же нечего у вас делать. Для него у вас нет роли…

А в полутьме ветхого зала сидел задумчиво и внимательно смотрел на сцену не просто солнечный мальчик с литовским акцентом, а будущий знаменитый режиссёр и создатель уникального Театра пластической драмы. На спектакли которого будет ломиться вся интеллигентная Москва второй половины семидесятых годов, начала восьмидесятых. А пока это был никому не известный в Москве юноша, который приехал поступать в ГИТИС на режиссуру…

* * *

…Конь с развевающейся гривой, летящий по деревенской улице, которого я видела прошлым летом в деревне у Дюшенов, этот конь не давал мне покоя…

И я села за новый киносценарий. Он назывался – «А если б это был Пегас?».

Я писала его месяц. Дома никого не было – все уехали в отпуск. И я могла жить в своём ритме: днём спала, а ночью – писала.

Фильм про поэтов и художников. Про маяту, творческие кризисы и безответную любовь. Короче – про жизнь. Главного героя невольно срисовывала с одного своего хорошего знакомого – писателя Цезаря Голодного. Я познакомилась с ним во вторую московскую осень – это был мой земляк, он тоже родился в Днепропетровске, и я привезла ему привет от наших общих друзей из этого прекрасного южного города, который мы обожали. И он, и я. Это был пожилой человек (ему уже было сорок), добрый и очень грустный. Когда я пришла к нему, он только-только оправился после инфаркта, он страстно хотел писать, он спешил, он хотел успеть сказать что-то своё… но он слишком долго запрещал себе это, он слишком долго занимался литературной подёнщиной – много лет писал на заказ для разных журналов и газетёнок, ради гонорара, и постепенно растерял что-то своё… Он дал мне почитать свою первую повесть – о своём детстве, о том, как они с матерью были в эвакуации в Ташкенте – эта была такая живая, яркая повесть, многоцветная и ароматная… Она была написана талантливым человеком. Он перечитывал её и впадал в отчаянье и тоску, понимая, что сегодня так написать уже не может…

И если Мой Клоун учил меня, как говорить СВОЁ, то Цезарь учил меня на своём трагическом опыте: как губительно и страшно говорить НЕ СВОЁ. К каким необратимым последствиям это приводит – к потере собственного голоса и таланта… А в моём сценарии мой герой терял и любимую жену – она умирала в родах. Её смерть была – ради жизни. А он оставался жить, но не знал, ради чего?…

Такая вот грустная получилась история.

Действие происходило в Москве и в деревне, по улице которой то и дело проносился, пролетал конь с развевающейся гривой, будоража всех своим явлением, и то у одного моего героя, то у другого проносилась мысль-догадка: «А может, это был Пегас?…»

А деревня, и старый деревянный дом – ну, конечно, это была деревня Илейкино и дом Дюшенов.

Ночью кто-то плакал за окном,И крыльцо засыпало листвою…Оставляют загородный дом,Ничего не увозя с собою.

Флегматично маятник стучит…Он молкнет завтра на рассвете.Забирают ржавые ключиОт копилки с отошедшим летом.

Тихий дождь дворнягою скулит…И горят не срезанные астры…Брошенные чьи-то башмачкиМокнут на бревенчатой террасе…

остаётся старенький рояль.Пахнут мёдом клавиши и ноты…В этом доме в бешеный февральВаши пальцы отогреет Моцарт…

Отвезла сценарий на Мосфильм в сценарный отдел. Теперь там уже два моих сценария.

* * *

…Иду по улице со своим любимым чёрным зонтиком в заплатах, с которым репетирую клоунады, но иногда выгуливаю его под дождём. Зонтик ведь! Значит, должен прогуливаться под дождём, как все уважающие себя зонтики.

За мной бегут вприпрыжку два мальчишки, тычут пальцами на мой милый, весёлый зонтик и кричат: «Хиппи! Хиппи!…» Как мало нужно, чтобы оказаться причисленной к с лавному племени хиппи! Всего-то нашить на зонтик пару-тройку ярких заплат…

…Стою под своим нестандартным зонтиком на автобусной остановке. Толпа ожидающих автобус с интересом и недоумением рассматривает меня. Наконец, ко мне приближается (с непроницаемым лицом заграничного посла) солидный мужчина и вежливо спрашивает:

– Скажите, а зачем заплаты?

– Чтоб не капало, – говорю я.

– А…

И он, потрясённый услышанным, отходит под козырёк остановки.

Смешные люди. Почему все должны быть одинаковые, как из одного яйца? Почему всё должно быть одинаковым? Почему такая малость, как заплаты на зонтике, способна посеять столько смуты в умах сограждан?… Люди, ведь семьдесят первый год на дворе!…

…А что было, когда я однажды раскрыла зонтик в метро, на эскалаторе! Я ехала вниз. А те, кто ехали по соседнему эскалатору мне навстречу, – все потом уползали наверх с лицами, повёрнутыми назад – так их заворожил мой зонтик. А тётушка-дежурная у подножья эскалатора замахала на меня руками, как на привидение, и пыталась что-то сказать, но только молча раскрывала рот, точно рыба…

Вот как мало надо современному человеку, чтобы потрясти его до самых основ.

Смешно. И грустно… Как будто они все сделаны по какому-то шаблону. И мысли у них – по шаблону. И всё, всё, всё…

Вот, пошила себе клоунские брюки в поперечную полоску, а мне говорят: «Это слишком смело! Слишком нестандартно!»

Эх!… так и хочется иногда воскликнуть словами гоголевского героя: «Скучно на этом свете, господа!…»

Так что приходится веселить себя такими малостями.

* * *

Стас зазвал меня в гости к своему знакомому – поэту Ефиму Черныху. Оставила у Ефима свои стихи. Обещал прочесть и позвонить. Но – ни звука. Ну, и ладно!