Поворот к лучшему - Кейт Аткинсон

Когда человек исчезает, первым делом обзванивают больницы — это общеизвестный факт, но, похоже, всем тем, кто так отчаянно пытался связаться с Грэмом, и в голову не приходило, что в это время он тихо лежит себе на катафалке в отделении интенсивной терапии и ждет, пока его найдут.

Взгляд Глории за что-то зацепился — вспышка в рододендронах, словно свет отражался от чего-то блестящего. Она потянулась за биноклем, который держала под рукой, чтобы наблюдать за птицами. Ей все никак не удавалось настроить фокус, но вдруг картинка стала четкой — блестящие зеленые листья и лицо, просто метаморфозы Овидия какие-то. Лицо снова растворилось в зелени. На сей раз Глория была абсолютно уверена, что это не медведь и не лошадь. И не женщина, превратившаяся в дерево, или наоборот. Глория вышла в сад, распугав воробьев, но, когда она дошла до рододендронов, там уже никого не было, только Билл втихую мочился в кустах.

Электронные ворота распахнулись, пропуская красный «гольф» Глории. Выезжая из дому, она всегда чувствовала себе так, будто скрывается с места преступления. Она направилась на Джордж-стрит, где боги парковки нашли ей место прямо напротив магазина «Грейс», и купила ключ для радиатора и «Истребитель пятен» (удаляет жвачку, клей и лак для ногтей), а потом дотащилась до Королевского банка на углу Касл-стрит и сняла дневную норму в пятьсот фунтов.

Когда она вернулась, Билл уже складывал свои вещи в багажник. Несмотря на то что у них в сарае был весь мыслимый садовый инвентарь, Билл предпочитал привозить собственные инструменты, некоторые выглядели настолько древними, что их впору было выставлять в сельскохозяйственном музее.

— Ну, — лаконично изрек он, — тогда я поеду.

Глория подумала, что, не вернись она вовремя, он бы уехал, даже не попрощавшись. Пять лет, и все, чего она удостоилась, — «тогда я поеду». Что-то в этом духе ей сказал и Грэм вчера утром. Глория попыталась вспомнить его последние слова. «Скорее всего, буду поздно» — ничего нового, еще что-то про «долбаных копов» и «всё, меня нет». Пророческие речи.

Надо бы подарить Биллу что-нибудь на прощание, как же это она не подумала купить подарок в городе. Можно, конечно, деньги, но это как-то без души. С самого нежного возраста Юэн и Эмили на день рожденья и Рождество неизменно просили только деньги. Глории нравилось дарить подарки, а не деньги. Деньги — это здорово, но безлично. Это бизнес.

Билл захлопнул багажник, и она сказала:

— Подождите минутку, — и поспешила в дом, чтобы найти что-нибудь подходящее.

Трудно угадать, что могло бы понравиться такому немногословному человеку, может, пара изящных далматинцев из стаффордширского фарфора, нагло рассевшихся на синих подушках, — наверняка он любит собак — или чудная коллекционная муркрофтская ваза? И тут она вспомнила, как однажды застала его у двери в сад — за пять лет он ни разу не переступил порога — любующимся загнанным оленем на стене. Глория сняла неожиданно тяжелую картину с крюка и вынесла ее Биллу.

Он не хотел ее брать.

— Дорого, поди, миссис Хэттер, — застенчиво пробормотал он.

— Не так уж, — ответила Глория. — Берите же. Где-то найдешь, где-то потеряешь.

Она подумала о жене Билла и ее губчатых мозгах. Иногда находишь чуть-чуть, а теряешь ох как много.

В конце концов он согласился приютить у себя обреченного оленя, сунул его в багажник поверх инструментов и в последний раз выехал за ворота. Глория не испытывала к садовнику ни симпатии, ни неприязни, однако ей вдруг стало грустно при мысли о том, что она никогда больше его не увидит. Пусть они почти не общались, но среда была для нее «днем Билла». Понедельник был «днем хосписа»: Глория нацепляла лучезарную улыбку и развозила на тележке чай по местному хоспису — хороший фарфор, домашнее печенье, все самое лучшее для тех, кто умирал и знал об этом.

Пятница была «днем Берил». Похоже, Берил переживет своего сына. Она жила в доме престарелых всего в нескольких кварталах от них, и Глория всегда навещала се по пятницам после обеда, хотя Берил понятия не имела, кто такая Глория, потому что ее мозг тоже размягчился и превратился в губку. По ощущениям Глории, ее собственный мозг, напротив, превращался в нечто твердое и неуязвимое вроде коралла. Они видели коралл-мозговик на Мальдивах, когда Глория совершила робкую вылазку с аквалангом в подводный мир. На ней был старый темно-синий закрытый купальник, который она обычно надевала в уорристонский бассейн, и она думала о том, как заострилось с годами ее тело от плеч до бедер, придавая ей сходство с ящерицей. Все остальные женщины на раскаленном белом пляже были стройны, загорелы и одеты в крошечные дорогие бикини.

В январе они всегда ездили отдыхать в экзотические места — Сейшелы, Маврикий, Таиланд, — останавливались в самых дорогих отелях, где их облизывали с головы до ног. Грэму нравилось быть богатым и нравилось показывать свое богатство другим. Если он поправится, если выживет — боже упаси! — сможет ли он смириться с бедностью? Скорее всего, нет. Так что, очень возможно, смерть для него — благо.

В их отеле на Мальдивах было много русских. Стройные светловолосые женщины возились с детьми, а мужчины, толстые и волосатые, как моржи, дни напролет жарились на солнце в чересчур тугих плавках, сверкая золотыми побрякушками и намасленной кожей. «Гангстеры», — заявил Грэм со знанием дела. Глория не могла понять, на кого же похожи эти русские, а потом до нее дошло — на Грэма. Они перегрэмили Грэма, а это немалое достижение.

Последний секс у Глории с Грэмом случился тогда, на Мальдивах, на туго натянутом белом покрывале. Над кроватью закручивался спиралью потолок из тропической древесины. Акт вышел неловкий и больше напоминал борьбу.

Кто будет навещать ее в доме престарелых? Глория не могла представить, чтобы Эмили появлялась раз в неделю с новым бельем, кремом для рук и гиацинтом в горшке, сидела рядом, расчесывала ей волосы, массировала руки, вела односторонний, бессмысленный разговор. А Юэн, наверное, вообще ни разу не придет.

Зазвонил телефон. Глория вышла в коридор и посмотрела на него. Он потихоньку становился одушевленным — раздражающим и неумолимым, совсем как голос, который кричал на автоответчик: «Мама!» Из щели почтового ящика, словно язык, высовывалась «Ивнинг ньюс». Глория вытащила газету и пролистала, пока Эмили тянула свой монотонный двусложный напев, — она так делала, когда была маленькая, твердила мантру «Мама-мама-мама-мама», но, когда Глория спрашивала, чего она хочет, дочь только пожимала плечами, напускала на себя озадаченный вид и заявляла, что «ничего».

— Мама! Мама! Мама! Я знаю, что ты там, сними трубку. Сними трубку, или я вызову полицию. Мама, мама, мама, мама.

В последний раз всей семьей они собирались на Рождество. Юэн работал в агентстве по охране окружающей среды и прилетел домой из Патагонии. Несмотря на заботу об экологии, человеком он был не слишком приятным. Вечно пыжился от самодовольства, что, мол, не претендует на долю в отцовском бизнесе, играющем свою скромную роль во «всемирном капиталистическом заговоре». Это не мешало ему каждый раз, приезжая домой, брать у Грэма деньги. Юэн не оправдал отцовских надежд, он не выказывал ни малейшего интереса к столпам шотландской религии — алкоголю, футболу, обиде на весь белый свет, — на которых держалась вера Грэма. Грэм собирался осуществить мечту всей своей жизни — купить футбольную команду премьер-лиги, когда вчера его настигла судьба и он скапутился под Татьяной. В кейсе у него лежал неподписанный контракт.

Когда Юэн заявил, что вступил в партию зеленых, отец сказал только: «Вот же тупой раздолбай». Что до Эмили, то у нее не было никаких принципов, когда речь заходила о Грэмовых деньгах. Конечно, Грэму следовало готовить ее себе в преемницы — из нее бы вышел замечательный капиталист-спекулянт.

Эмили была чудесной девочкой, вся такая сладкая и веселая. Она боготворила Глорию, что бы та ни делала. Но однажды она проснулась, и ей было уже тринадцать, и так тринадцать и осталось. Теперь ей тридцать семь, муж и ребенок, но материнство только еще больше сквасило ей характер. Она жила в Бейзингстоке с мужем Ником («менеджером проектов в сфере ИТ», что бы это ни значило) и все время на всех дулась.

На Рождество Юэн и Эмили всегда говорили о том, как изменилась их жизнь, как они развиваются и растут, но Глория, по их мнению, из года в год должна была оставаться прежней. Стоило ей упомянуть, что у нее в жизни появилось что-то новое — «Я записалась в фитнес-клуб» (она попыталась ходить — но бросила — на курс под названием «Стильные пятьдесят», еще были «Роскошные шестьдесят», и на шестидесяти все и заканчивалось) или «Думаю пойти на разговорный французский во Французском институте», — они тут же раздраженно затыкали ей рот, как бестолковому ребенку: «Ну, мама».