Призраки дома на Горького - Екатерина Робертовна Рождественская

лекциях – как так, никакого контроля, просто надежда на сознательность. Приходилось соответствовать, если доверяют – иначе никак. Учеба в институте ее закрутила, стала отнимать все время, и лишнего почти не оставалось. Приходила домой и падала замертво от усталости. Семинары, лекции, учителя, и не обычные, а сплошь доценты, кандидаты и профессора, а самое главное, что грело взор и заставляло трепетать сердце, – сто пятьдесят мальчишек на всего-то двенадцать девочек на курсе. Охотничий возраст еще никто не отменял. Факультет-то был «мужской» – международные отношения со всеми вытекающими. Но ее сразу разыскал Дементий, напомнив о себе длинными кудрями и красным, бросающимся в глаза свитерком. Он поступил на международную журналистику, учился теперь в этом же старом здании, и ничего не мешало ему встречать Катю после каждой пары у двери аудитории. Брал измором.

Факультет международных отношений считался элитным, самый что ни на есть «питомник», а чуть пониже и пожиже на воображаемом олимпе негласно находились еще достаточно молодые факультеты международного права и международной журналистики, ну и где-то там внизу барахтался девчачий факультет международной экономики – так это вообще ни о чем, стыдно признаваться, что оттуда, фыркали те редкие девочки, которым удалось пролезть по блату на элитные факультеты. И вот там, на МЭО, были сплошь девчонки, которых на МО пренебрежительно называли мэшницами. А уж если хотели подчеркнуть особо снисходительное или даже брезгливое к ним отношение, то долго тянули «э» – мэ-э-э-эшница, – намекая на овцу или козу, уж кому как нравится. А «мошница» звучало гордо! Но Катя своей принадлежностью к высшей факультетной касте совершенно не кичилась – да, с МО, да, на дневном, и что из этого? Катя в эти кастовые игры не играла, приучена не была и все ахи и охи по этому поводу пресекала. Она определенно была счастлива, что оправдала родительские ожидания, что наполучала на экзаменах сплошные пятерки, хотя обещали «протолкнуть» и с тройками.

С предметами разобралась достаточно быстро, поняв, что все многочисленные истории – КПСС, государства и права, политических учений, политэкономии – надо спокойно, планомерно сдавать, особенно не заморачиваясь, а сосредоточиться на языках, на том, что останется на всю жизнь.

Поначалу язык дали учить странный, мало на какой другой похожий. Распределили Катю на исландское отделение, ее, естественно, не спросив, никого ни о чем вообще не спрашивали, просто ткнули пальцем в листок с расписанием на доске у деканата – и все. Она начала ходить на исландский даже с некоторым энтузиазмом, добросовестно просиживая на уроках и крутя головой, как полярная сова, туда-сюда, следя за указкой учителя. Еще одну неделю внимательно вслушивалась в незнакомые слова и звуки и выучила-таки, с ее точки зрения, главное – Afsakið, ég heyrði ekki hvað þú sagðir («Простите, я не расслышала») и Hvernig hefurðu það? («Как дела?»).

А потом подумала: ну выучит она исландский целиком и полностью и что тогда? Будет всю жизнь связана языком одного небольшого острова, где ни тебе великой литературы, ни более или менее известных поэтов, ни современных талантливых певцов, и что это будет за жизнь переводчика? Что переводить? Туристам про красоты исландских вулканов и озер? Сомнительное удовольствие. То ли дело, скажем, французский – мало того, что красивый и картавый, так на нем еще и полмира разговаривает и можно будет заняться и художественными переводами тоже! Так что исландский в одночасье пошел лесом, а Катя подсела на франсэ. Сходила в деканат, пожалилась тетеньке, которая занималась распределением по языковым группам, объяснила ей все ясно и понятно и получила высочайшую индульгенцию на изучение французского.

Те студенты, которые учили французский, назывались незатейливо – французы. Было в институте еще очень много других «национальностей», а точнее, кланов. Кланы выпендривались друг перед другом на вечерах соответствующих кафедр – скажем, кафедра французского против кафедры английского. Художественно переводили довольно наивную, но милую студенческую мгимошную песню, практически институтский гимн, написанный несколько десятилетий назад, но все еще прекрасно живущий среди студентов:

Над Москвою рассвет клубится,

Облака над Москвою летят.

И у берега, как страницы,

Волны тихие шелестят.

Скоро утро Москву осветит,

Скоро все мы сюда придем.

По привычке нас шумом встретит

Наш большой и любимый дом.

Старый дом у Москвы-реки:

Коридоры, площадки, звонки.

Пусть идут года – будем помнить всегда

Старый дом у Москвы-реки.

В жизни было забот немало,

Нам порою мешала весна.

Не всегда нам легко бывало

Каждый час оправдать сполна.

И когда-нибудь, лет под сорок,

Дипломату взгрустнется на миг,

Вспомнит тихий страничек шорох,

Вспомнит старых друзей своих.

Переулки, мечты, бульвары,

Полуночные огоньки…

Снова в памяти встанет старый

Институт у Москвы-реки.

Над Москвою закат дымится,

Облака над Москвою летят.

И у берега, как страницы,

Волны тихие шелестят.

Но поскольку Катя учила два языка – французский был новый, а английский она уже отлично знала со школы, то в кланы эти не входила, а так, была сама по себе. Преподаватель их французской группе достался знатный – сама Ирина Николаевна Попцова, один из авторов самого известного учебника французского. Авторов у учебника было два, Попцова и Казаков, так бедную Ирину Николаевну так и прозвали – Попцова-Казакова, типа, ходячий учебник. Шкур со студентов она драла не семь, а семьдесят семь, на уступки никогда не шла и ни в чье положение не входила – язык надо было знать на отлично! Допытывалась до малейших языковых нюансов, копала и копала, создавая иллюзию, что студент в конце концов сам доходит до истины, радовалась, когда пятерка была заслуженной, и расстраивалась, если приходилось ставить неуд. А еще показывала прекрасные французские фильмы без дубляжа… Заводила свою маленькую группу в лингафонный кабинет, рассаживала по кабинкам, давала сигнал, когда надеть наушники, тушила свет – и все, Катя уносилась из Москвы на пропахшие кофе и круассанами парижские улочки, моментально сходя с ума от главного героя, кем бы он ни был – обаятельнейшим Луи де Фюнесом, богоподобным Аленом Делоном или легендарным увальнем Жаном Габеном, которого так любила Марлен Дитрих. Как это было необычно и правильно, как прониклась Катя французским кино с его черно-белой эстетикой и удивительным, ни с чем не сравнимым шармом. Слова, даже чуть различимые и почти неслышные, направленно шли ей прямо в уши,