Жизнь на кончиках пальцев - 2 (СИ) - Новка Маруся

Художник был вне себя от ярости. Он кричал, что картина еще не закончена, что ему просто необходим хотя бы один сеанс! Что он настаивает на том, чтобы его приняла госпожа Оленина! Что он сумет её переубедить!

Доводы оказались бесполезными.

Оленин, взглянув на картину, решил, что лицо жены прописано достаточно хорошо, а если есть нужда в уточнении деталей наряда — так вот он! Коль художнику нужно, чтобы наряд был на ком-то — можно обрядить в него служанку, по сложению похожую на свою госпожу. Константину не нужна была служанка! Он хотел увидеть Дуняшу! Узнать, почему она стала избегать его?! Почему вот уже месяц отказывается от сеансов?!

Никто не собирался ничего объяснять. Да и что могла сказать молодому живописцу Евдокия Оленина, которая уже начала корить себя за то, что поддавшись порыву, изменила мужу?

Бедная, маленькая, глупая Дуняша, которая и сама не знала ребенка которого из двух мужчин она носит под сердцем.

Спустя месяц художник получил окончательную сумму за картину и навсегда покинул дом Олениных.

Он долго не мог прийти в себя. Не мог вытравить из сердца вспыхнувшую так некстати любовь к жене статского советника Павла Оленина. Не мог выбросить из головы мысли о ней.

Не мог настолько долго, что всю жизнь, уже, будучи знаменитым и востребованным, обласканным сильными мира сего, все продолжал и продолжал писать портреты барышень-боярышень.

Иногда, в холодные зимние дни, когда тоска по несбывшемуся становилась особенно острой, Маковский шел в дальний угол мастерской, снимал всегда чуть влажный муслин с натянутого на подрамник холста, делал несколько мазков, словно старался улучшить прекрасный лик изображенной на нем девушки. Евдокии Олениной, Дуняши, Дунечки… чей портрет он восстановил по памяти, едва ему навсегда отказали в доме Олениных.

* * *

Марта почувствовала, что заледенели босые ноги. Подумала о том, как давно стоит перед картиной, предаваясь воспоминаниям, зябко передернула плечами и отправилась в кухню. Нужно заварить чаю. Уснуть ей сегодня вряд ли удастся.

Вернулась в воспоминаниях к тому дню, когда мама рассказала ей историю семьи…

* * *

— Как же ты на неё похожа, моя барышня-боярышня, — мама стояла за спиной Марты, в который раз рассматривающей картину. Единственную в их доме.

— Ты никогда не рассказывала о девушке, изображенной на полотне, — пробормотала Марта, не оборачиваясь. — Почему? Насколько я понимаю, это наша родственница?

— Ждала, пока ты подрастешь, — ответила мама.

— Ну вот, — усмехнулась Марта, — мне уже двадцать. Я успела завершить первый год обучения в Сорбонне. Мой профессор говорит, что скоро я буду знать историю России лучше, чем он. Надеюсь, что этого достаточно, чтобы ты была со мною откровенна?

— Думаю — да, — улыбнулась мама.

* * *

Евдокия Оленина умерла в родах.

Ребенок, девочка, был абсолютно здоров и горласт настолько, что не давал спать по ночам многочисленным кормилицам и нянькам.

Девочку нарекли Анной. И крестили спустя две недели после рождения.

Павел не чаял души в дочери, с каждым годом становившейся все больше и больше похожей на мать. Однажды, когда девочке исполнилось пять, Оленин стал свидетелем тому, как нянька Дуняши отчитывала маленькую озорницу:

— Лицом — вылитая мать! А характером не в неё. Не иначе, как в того ирода окаянного уродилась! Уж я-то помню Дуняшу! Милая, спокойная, аки ангелок! А ты только и умеешь, что орать да прислугу доводить до белого каления!

— И почему же я ирод окаянный? — Оленин стоял за спиной старой женщины, ожидая объяснений. Увидев, как заметалась нянька, как забегали её глаза, спросил. — Или ты не обо мне говорила?! Тогда — о ком?! Признавайся немедленно!

— Ты сам виноват, барин! — нянька быстро перешла в наступление, желая оправдать свою любимицу. — Ты его в дом привел! Ты оставлял жену молодую без присмотру! А она! — запнулась. — А что она?! Дитё малое неразумное! Ты, барин, виноват в том, что случилось!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Ты хочешь сказать, что это не моя дочь? — растерялся Оленин.

— А Бог его знает, твоя или не твоя! — вздохнула нянька. — Знаю только что плакала моя Дуняша дни и ночи напролёт до самых родов. Не иначе, вину чувствовала.

— Но почему она мне ни о чем не сказала? — Павел словно только сейчас заметил девочку, слушавшую перебранку взрослых с приоткрытым ртом. Велел няньке: — Отведи ребенка в детскую и сразу возвращайся!

Оленин ходил из угла в угол. Он всегда считал свою жену выше мирских страстей. И любил её так сильно, как только мог! Если бы Дуняша призналась! Он все ей простил бы!

Дверь комнаты скрипнула. Вернулась нянька. Уставилась, не мигая на Оленина:

— И что теперь будет, барии?

— Ничего не будет, — Павлу хватило времени, чтобы принять решение. — Это моя дочь! В глазах общества пусть так и остается! А ты, — строго посмотрел на старуху, — держи рот на замке! И даже в страшном сне не вздумай повторить то, что только сказала! Ты поняла?!

— Поняла, поняла, — закивала нянька. — Я пойду? А то доченька ваша снова раскапризничалась.

Павел Оленин строго следил за воспитанием девочки. Когда заметил её внимание к противоположному полу, дабы избежать возможных эксцессов, подыскал ей хорошего мужа. Был счастлив, поняв, что молодые люди понравились друг другу.

После смерти отца Анна унаследовала особняк на Остроженке и пара перебралась в дом, где Анечка появилась на свет.

Размеренная московская жизнь была не по нутру Анне! Её деятельная и кипучая натура требовала постоянной смены впечатлений, общества, в котором она сможет блистать! Накануне русско-японской войны семья перебралась в Петербург. А еще через два года в семье родился ребенок. Да-да, снова девочка. Мария. Машенька. Манюня, как звал её отец.

Материнство совершено не образумило и не остепенило Анну. Она все так же оставалась завсегдатаем балов и приемов. Не обделяла вниманием и становившиеся с каждым годом все популярнее собрания молодых поэтов и писателей, пропагандирующих и превозносящих в своем творчестве идеалы демократии и всеобщего равенства.

Заботу о дочери, равно как и её воспитание, Анна целиком и полностью переложила на плечи мужа.

Накануне февральского переворота отец Маши совсем уж было собрался перебраться вместе с дочерью в Москву, решив дать столь вожделенную «свободу» своей жене, но не успел. Вслед за февралём грянул октябрь.

Октябрь, после которого Анна покинула дом, решив посвятить себя заботе о всеобщем благе трудящихся.

В последний раз Маша видела маму накануне бегства из молодой и агрессивной страны, в которой не осталось места ни ей, ни её отцу.

Затянутая в черную кожу, опоясанная портупеей с пристегнутой кобурой в которой явственно угадывался наган, в черной кожаной фуражке с горящей, как капля крови, звездой на кокарде, Анна стояла в середине комнаты, широко расставив ноги и перемещаясь с пятки на носок, и смотрела на мужа и дочь. Рядом с нею был юноша, как минимум лет на десять моложе самой Анны и одетый точно так же. Его рот кривила презрительная усмешка, и было непонятно, кому она адресована. То ли спутнице, то ли тем, в чьем доме он находился.

— Все-таки хочешь бежать? — сквозь зубы процедила Анна, обращаясь к мужу.

— Не хочу, а должен, — ответил отец Маши. — Ради спасения жизни дочери, — во взгляде мужчины мелькнул испуг: — Надеюсь, ты не станешь препятствовать? Не станешь возражать, если я заберу девочку с собой?

— Забирай, — опустила глаза, словно замялась. — Мне сейчас не до дочери! На кону стоит благо человечества и всемирная революция! Девчонка только помешает нашей борьбе! — посмотрела на Машу:

— Подойди, обними маму, — протянула руки.

Девочка несмело шагнула вперед, обернулась к отцу, который только кивнул в ответ на немой вопрос. Прижалась к матери, обхватив её за талию, испуганно замерла, почувствовав под юбкой округлившийся живот: