Андрей Рублев - Павел Северный

– Отче!

Сергий поднял ладонь, останавливая князя, и, вздохнув, опустился на столец подле стола с ларцами, указав на свободное место, попросил:

– Сядь, княже! Утихомирь гневность. Да простит меня Господь, что пришел сказать тебе всю правду, темную, сотворенную тобой правду, коей удручаешь Русь. Взял я на себя мирскую смелость, позабыв свое иноческое смирение, только потому, что всякое сказанное слово о тебе будет мной сказано ради Руси. Сделай милость, княже, сядь возле меня да зажми гнев в кулак и постарайся отыскать в памяти все сотворенное не на благость Руси.

Олег не сел на столец, указанный монахом, а, прислонившись спиной к изразцам печи и сдерживая гневность, смотрел на Сергия, сощуривая веки до щелок, и, подчинившись спокойствию гостя, опустился на лавку возле печи.

– Чую, поучать зачнешь?

– Поучать надо поступками, а не словами. Без ошибки скажу, княже, что ты ни единого поучения отца с матерью делом не удосужился претворить в жизнь. А ведь они обучали тебя жить разумом и совестью ради Руси. Но ты пренебрег их обучением.

– Отче Сергий, говоришь со мной не с должным почтением! Пошто забываешь, что беседуешь с князем, не звавшим тебя в гости?

– Сие верно. Не званым я пришел в твой дом. Руси понадобилось, чтобы свиделись с тобой в первый, но не в последний раз.

– Услужая князю Митрию, по его наущению явился ко мне.

– Услужая Руси, коей тошно глядеть на твое лихое властолюбие.

– Я хозяин в своем уделе, Господом благословленный.

– Господь не видел, когда ты из татарских рук принял ярлык на княжение в Рязанском уделе.

– Властвовал и буду властвовать в нем по своему наитию!

– А пошто не по разуму с молитвой? Ведь и у тебя он водится?

– Смеешь ли сие мне высказывать?

– Смею!

Сергий встал, князь поднялся следом за ним. Оба смотрели друг на друга, прищуривая глаза, и был во взгляде собеседников холод. Сергий сказал спокойно, но настойчиво:

– Слушай, княже. Смею все тебе сказать за твою тугу, коей одариваешь Русь, не в силах достичь в ней для себя возвеличения. Забываешь, что меч губит многих, но еще больше губит злой язык. А ты, князь, на язык зловреден. Вспомни, как поносил московского князя перед Ордой, добиваясь княжения в Москве. Но князя Дмитрия своим поношением словесным до сей поры не сгубил, и только потому, что совесть его чиста перед Русью. Дмитрий не гонит тебя с удела. Он только хочет вразумить тебя, чтоб ты свое корыстное властолюбие употреблял не супротив Руси вкупе со всеми ворогами, коим животворность ее не надобна. Аль не ты, князь, молясь Христу, старался помогать ханам зорить Москву? Неужли позабыл, как клятвенно обещал хану свою помощь ратной силой, когда Бегич вел орду на Москву и был остановлен на Воже?

– Не по своей воле творил сие! Хан принудил дать согласие на помощь, пригрозив за неповиновение опустошить удел. Но я все же ослушался! Не помешал Митрию осилить Бегича на Воже!

– Но за двурушничество схлопотал от татар благодарность. Мамай, желая отомстить Москве за Вожу, не дойдя до нее, залил кровью твое княжество. А теперь вспомянем о чуде на Куликовом поле, на котором свою кровь не пролил ты со всей Русью, сызнова стал предателем.

– Будет!

Крикнув, князь схватил столец и, будучи вне себя от гнева, ударил его об пол. Столец с треском разлетелся на части. А князь, побледнев, попятился к стене, увидев, как Сергий шагнул к нему.

– Еще не все, княже, услыхал от меня о своей житейской подлости, – сказал монах, повысив голос. – Вспомни, как, спасая свое благоденствие в уделе, помог ордам Тохтамыша? Хан не заставлял тебя угождать ему. Ты сам указал ему брод через Оку. Было сие. Тохтамыш предал Москву разорению и пожару. Но Господь и на тебя навел кару за предательство – хан в благодарность за услугу опустошил твою Рязань. Аль не подлость совершил, когда напал на Коломну в надежде, что твои дружки, бояре московские, поднимут смуту против Дмитрия и возведут тебя на княжение на Москве. Тебя, рязанского князя, коего Русь все голосистее величивает оборотнем! Молчишь? Пошто не заставишь дерзновенного монаха замкнуть уста? Пошто не зовешь сторожу, чтобы меня кинуть в поруб да посадить на цепь, как сажаешь всех, кто супротив твоего правежу в уделе?

Закашлявшись от волнения, Сергий подошел к окну, растворив его, стал жадно вдыхать воздух. В тишине палаты был слышен только торопливый плеск дождя. Отдышавшись, Сергий прошелся по палате и вновь заговорил:

– Открою тебе, пошто вели с тобой худую беседу. Князю Дмитрию надобно, чтобы ты не жил со слепым сердцем при зрячих очах. Чтобы носил Бога не в себе, а в правде своей жизни, нужной Руси. Чтобы немедля утвердил своим честным согласием докончальную грамоту о замирении с Москвой. Срок для раздумий даю тебе короткий, как хвост воробья.

– Что сотворишь, ежели не соглашусь на замирение?

– Сказ мой о замирении выполнишь, княже.

– Что сотворишь, ежели не выполню? Церкви в уделе начнешь запирать?

– Охота тебе услыхать мой ответ?

– Сказывай.

– Церкви в уделе закрывать не стану! Но в твоем соборе с амвона скажу православным, что их удельный князь, Олег Иванович, враг Руси и при сем более поганый, чем Орда. Мне Русь поверит, как поверила, что Христос, Сын Человеческий, услышав мои молитвы, благословил рать Дмитрия осилить татар на Куликовом поле.

Олег, окаменев, стоял со сжатыми кулаками.

– В ларце лежит свиток докончальной грамоты о замирении твоем с Москвой навек. Прочти ее со вниманием. Согласие твое услышу за завтрашней обедней.

– Отче Сергий, выслушай.

– Согласие твое услышу завтра после Херувимской!

Сергий, повернувшись к иконам и перекрестившись, торопливо вышел из палаты. Олег опустился на скамью, сжав голову ладонями. Вновь стал слышен торопливый плеск дождя. Перед иконами в лампадах мигали живые огоньки…

Глава шестая

1

В Новгороде осень.

Андрей Рублев, вернувшись в город из своих странствий, живет в Зверином монастыре. Когда объявился в нем, привез игумену грамотку от матушки Рипсимии.

Старец Исидор, прочитав просьбу Рипсимии обогреть заботой раба Божьего Андрея, достойного человека с искрой в разуме, просимое выполнил. В монастыре Андрея одарили теплом келии и дали возможность зарабатывать на хлеб с солью живописью, выполняя монастырские заказы…

Утро с холодком от обильной росы. В церквах отошли обедни, и рокот колокольной меди стих.

На Великом мосту через Волхов, прижавшись грудью к бревенчатым перилам, Андрей Рублев слушал голос Новгорода. Человечья жизнь вокруг него горланила на все лады всплесками смеха от задиристого острословия, выкриками бесстыдной брани, бабьими охами и ахами и шепотками со словами молитв. В житейскую голосистость вплетались храпы коней, скрипы телег, дробный стук конских копыт на мостовых плахах в щадринах,[14] выбитых шипами подков.

Он только что отстоял обедню в храме Спаса на Ильине, перед глазами все еще были образы, написанные Феофаном Греком и приковавшие к себе его внимание. С первого взгляда его поразила необычайная манера живописца, то неоспоримое мастерство, с которым он, безбоязненно обращаясь с прописными истинами иконной живописи, их не искажает и в то же время выявляет свое творческое устремление выразительностью написания задуманных им характеров пророков, столпников и праотцев. Андрей настойчиво изучает творения Феофана, и ему уже почти ясно, какими познаниями, какой смелой рукой обладает прославленный живописец из Византии.

Сегодня Андрей, вслушиваясь в напевы богослужения, смотря на Феофаново творение, так и не смог освободиться от мучительных раздумий, порожденных недавней встречей с потерянным житейским счастьем. Прежде чем вернуться в монастырь, он пошел в гущу людской жизни, остановился на Великом мосту, с которого любил смотреть на каменное величие Новгорода. Сегодня он предстал в оправе осенней природы. В Детинце за каменной стеной, сложенной из валунов и плит известняка, горят богатырские шлемы куполов Софийского собора, а напротив, за рекой, лежит Ярославово дворище.

Смотрит Андрей на реку, провожая взглядами плывущие по ней ладьи, ушкуи и плоты, а тяжелые мысли не уходят, не боятся шума города.

Судьба одарила его находкой утерянного счастья. Повидал он Аринушку, избавил рассудок от гнетущей неизвестности о ее судьбе, но, найдя любимую, снова потерял. На этот раз встал меж ними стеной монашеский обет.

Каменея от горя, Андрей привыкает к сознанию, что сила его любви не способна воскресить монахиню Ариадну к мирской жизни. Монастырь не вернет ему любимой Аринушки. Только в памяти будет храниться, пока он жив, все, что было ими пережито, и никакая, даже Божественная, сила не сможет отнять этих воспоминаний. Дал он монахине Ариадне клятвенное обещание хранить память об их таком коротком счастье, понимает Андрей, что и сама она живет памятью, и даже ряса не мешает ей помнить об Андрее.