У ночи длинная тень. Экстремальный роман - Olga Koreneva

Остальные экзамены тоже сдала на тройки. О ’кей!

Сегодня? А что сегодня? Ах да. Сегодня – последний день нарушения родительских запретов. А плевать ей на все их запреты с многоэтажной башни!

Последний день – плевать. А дальше уж не поплюешь.

Вот и вернулись. Дома сразу стало шумно.

… Дождь и дождь. Садится Светка на подоконник, открывает окно. Запах листьев и дождя. Плывут внизу зонты по мокрому асфальту. Черные, клетчатые, пестрые круги. Пестрых больше – это зонты японские, дорогие.

Завтра в школе торжественный вечер. А дома шум. Родня набежала. Свету поздравляют, засыпают подарками. Но ей не весело. Она, конечно, изображает на лице восторг, из вежливости, но не весело ей, нет!.. Эх, зажать бы уши и запереться от всех в ванной.

Мама шьет для Светы платье к выпускному вечеру. То и дело зовет ее примерить. Света быстро раздевается, одевается – приплясывая, чтобы вид был радостный. «Настоящий стриптиз. На что мне вообще платье, - злится она про себя, - я ведь ничего не хочу». А в комнатах – голоса гостей, и громче всех, конечно, властный четкий мамин голос. И вдруг вспоминается Свете другой голос: тихий, медленный. Толин голос… Того самого Толи. Листья душисто и ломко шелестят под ногами. Они идут в грустном запахе листьев. Толя и она. Впрочем, второй-то раз они ходили в кино втроем: она, Толя, и Томка. Так уж вышло.

Она смотрит на часы: ровно два. Он уже там, ждет у кинотеатра. Да нет, нельзя же заявляться точно минута в минуту. Кажется, в таких случаях полагается чуть-чуть опоздать. Хотя бы минут на двадцать.

Она заходит в кафе. Да ведь это то самое кафе, где они недавно были с Томкой! Мороженое, что ли, взять? Эх, жаль, Томки нет, поболтали бы… Надо занять место.

Света оглядывается, но все столики уже заняты. И она сразу чувствует себя потерянно и одиноко.

Кто-то свистнул. В углу, за столиком – компания испанцев, Света уже видела их здесь. Наверно, они из гостиницы напротив. Они тоже узнали ее, приветливо заулыбались, один махнул ей рукой, а другой, молодой совсем, в защитной рубашке, опять свистнул… Тут и долговязый студент, у окна, ел, на этот раз, мороженое. На подоконнике рядом с ним были уже две пустые вазочки из-под крем-брюле. Мест не было, ел стоя, потом устал и осторожно присел на свой тубус, поставленный вертикально. «Ишь, наворачивает, - подумала она. – Реванш берет… И охота есть такую гадость?..»

А впрочем, - она пригляделась, - это был совсем другой студент. Не из тех, что в прошлый раз.

Она глянула на часы над стойкой: десять минут третьего. А ведь в три Толе на работу. Она вышла на улицу.

Вот и кинотеатр. Толпится народ возле афиш. Толя около ступенек у входа. А рядом с ним – какая-то девица в техасах, вертлявая, говорит что-то, жестикулирует. Да ведь это Томка! При чем тут Томка?.. Томка – и Толя. Бред!

Что ей тут надо? Что она болтает? Рукой тычет в сторону, зовет куда, что ли? А он кивает головой. Но не уходит. Ждет. Смотрит на часы.

Света стоит за телефонной будкой – ей так не хочется встречаться с Томкой. Без двадцати три. А в три ему на работу! Сейчас он уйдет… Они вместе уйдут, конечно, уж Томка от него теперь не отвяжется… Спелись, готово! Недаром у них и имена-то похожие: Толя, Тома. Звучит! А может, подойти, пока не поздно?..

Все. Кончено. Они уходят вместе. Он, высокий, чуть сутулый, тяжелорукий, и – под ту Джульетту – тощенькая, жеманная она. С лакированной сумочкой через плечо. Ветер треплет, отдувает назад их волосы: каштановые его, и ее – белесенькие, бесцветные. Вот и ушли.

Света глядит на часы: ровно три. Он ждал ее до последней минуты. Все…

Фитк замолчал и откинулся в кресле, покручивая в пальцах толстую сигару.

- Так парень из-за нее на работу опоздал, что ли? – спросила я. – А эта-то, подружка, провожать его ринулась? Ну, дела-а…

Фитк молча затянулся и прикрыл веки, в черных густых его ресницах посверкивали золотые искорки. Он был красив. И с ним было жутко интересно. Я сидела в кресле напротив и болтала ногами. И мне все больше нравилось торчать в этих восьмидесятых… Что-то туда меня затягивало, что-то завораживало… Нравились те люди, их чувства, мысли, вся их жизнь, в которой была некая особинка, какая-то простота и чистота, то, чего я до сих пор не встречала.

Потом мы снова прогуливались по кладбищенским аллеям взад-вперед, и заглянули в оградку, выкрашенную в зеленый цвет. Это тоже оказалось старое захоронение, но здесь недавно были и прибрались. Все чисто выметено, у памятника стоит банка с букетиком белых гвоздик. Мы расположились за металлическим столиком, бережно покрытым куском клеенки в синюю клеточку, на которой почему-то была тяжелая пепельница. Я принялась разглядывать памятник. «Дмитрий Юрьевич…»

- Не читай. Я про него расскажу, - сказал Фитк. – Только сидим мы как-то неловко, надо бы исправить.

И мы, как уж повелось, снова оказались в мягких креслах. Тут же появился стол с закусками и напитками.

- Вот такой уж он, Дмитрий Юрьевич покойный, - произнес Фитк с набитым ртом. Он жевал бутерброд с черной икрой. Я последовала его примеру.

Прожевав и проглотив, Фитк продолжил разговор, или начал рассказ (я не совсем поняла, что это и к чему относится) какой-то неожиданной фразой:

- Котенок просунул передние лапки сквозь витые перила, свесил голову, и с любопытством глядел на него. Ну что за глаза! Лукавые и словно подведенные, как у Лизы. Прямо Лизины глаза… Это был сон. Дмитрий Юрьевич проснулся и, пока лежал, все еще думал о котенке. «Кошки снятся к неприятностям, - вспомнил он, и стал воображать всякие возможные в этот день подвохи и неприятности. – Чего доброго, что-то случится на Ставропольском месторождении, - подумалось, - или с Лизой не увижусь…»

Тягостно ему стало. Перевернулся. Рядом спала Вика, вспотевшая, слегка приоткрыв рот. Было уже светло, и он сообразил: «Без четверти восемь…»

Осторожно – не дай бог жену разбудишь, а говорить с ней сейчас не хотелось – он стал вылезать из постели. И уже машинально, думая о другом, делал на кухне гимнастику, принимал душ, глотал завтрак. Вспоминался вчерашний звонок из Ставрополя и тусклый, словно запыленный расстоянием, голос Гордиенко.

«Черт побери! – озабоченно раздумывал Дмитрий Юрьевич. – Заявку-то я не подписал вчера! Или вот опять, с этой Ставропольской… Только план спустили, тут как на грех Гордиенко звонит. Давление падает, вот те раз! Скважина-то обводнилась! Да-а, дела… Мы ж рассчитывали на постепенное обводнение, а она раз-два – и готово. Как преждевременные роды. А разве можно все предвидеть? Вот и горим. А Гордиенке, ему что! Отвечать не ему. План-то я подписываю!»

В коридоре, натягивая плащ на плечи, он все еще думал обо всех этих неурядицах: «Какая там, бишь, у них термодинамика?.. Ну вот, теперь все параметры выскочили из башки».

Потом он сбежал вниз по лестнице, привычно считая ступени – одна, две, три… одиннадцать, одна, две, три… одиннадцать… Откинул ногой дверь подъезда и, чуть не зацепившись, чиркнув обо что-то портфелем, выскочил на улицу.

Времени в обрез. Глянул на часы и тут же забыл, который час. Ждал у троллейбусной остановки. Как долго нет нужного номера!.. А вокруг осень, похожая на позднюю весну, ровная, прогретая. Утро, а уже жарища. Женщины – в плащах нараспашку, из-под плащей мелькают пестрые блузки и юбки. Сочные цвета женской одежды. Сочные фрукты на лотках… Наконец-то, валко покачиваясь, подкатил троллейбус. Кто-то его пихнул, и он пихнул кого-то, наступил на ногу, удалось уцепиться за поручень. Подтянулся, протиснулся внутрь. Дверцы троллейбуса с лязгом захлопнулись.

Пока ехал, по привычке думал о встрече с Лизой… О ее дешевенькой брошке на груди – машинистка, на дорогую денег не хватает, -о ее походке. Как она быстро ходит, высокая, голова слегка покачивается в такт шагам, от начеса голова у нее такая круглая. Цвет ее волос? Жидкий чай, в который нападал пепел с сигареты.

И он знал, что сегодня будет так же, как и вчера, когда она утром вошла в его кабинет, как каждый день.

- Ну, с пятницей тебя, товарищ начальник, - деловито говорит Лиза, голос ее звучит глуховато, красивым контральто.

Он глядит, как клубятся волосы, наползая на щеки, вокруг ее лица. Лицо усталое, хотя еще утро, такое тихое лицо.

- Доброе утро, Лиза, - залпом выпивает он чай с пеплом; ощущение именно такое.

- Захожу вчера в отдел, слышу дикие вопли, - говорит она, наверно продолжая вслух какую-то свою мысль. – Ну, думаю, опять Пронин надрывается. Чует старый, что его скоро того… на пенсию, ну и злится на всех, кто моложе. Действительно, вижу, Пронин грохочет как рупор. А рядом сидит этот, новенький, Валерий. Сидит прямо, как по струночке, и говорит с расстановкой, но таким железным тоном: «Я не позволю на меня кричать… Перестаньте». Тот – еще пуще, позеленел аж, все лицо в складку пошло, не лицо, а шторм в океане. А Валера со стальным выражением: «Прошу… перестаньте».