Игра на выживание - Патриция Хайсмит

Рамон стоял у окна и глядел на улицу — хотя никакого особого вида из него не открывалось.

— Рамон, я принес одеяло! — сказал Теодор, расстилая плед на кровати. Он бы с радостью предложил почитать газеты или взглянуть на книги, привезенные им с собой, но тусклого света единственной лампы, стоявшей на тумбочке у кровати, было явно не достаточно для того, чтобы сразу двое людей занялись чтением. Собравшись с духом, Теодор положил руку Рамону на плечо. — Идем спать. Ты простудишься, стоя здесь на холоде. Ведь мы все-таки в горах, на высоте семи тысячи футов. — И когда Рамон с готовностью обернулся, добавил: — И, ради Бога, выпей ты эту дурацкую таблетку. — На этот раз Теодор держал таблетку наготове.

— Нет, Тео, спасибо. У меня не болит голова.

— Но я же вижу, что это не так. Ты ляжешь в кровать, и за всю ночь не сомкнешь глаз! Рамон, что ты пытаешься доказать?

В воздухе повисло тягостное молчание. Рамон отправился в ванную чистить зубы. Затем он вернулся, неслышно ступая в своих стоптанных серых шлепанцах, и растянулся на кровати поверх одеяла. Создавалось такое впечатление, будто бы он специально старается простудиться, или же намеренно добивается для себя ещё большего физического дискомфорта.

— Давай, Тео, продолжай. Скажи, о чем ты думаешь, — проговорил Рамон.

Теодор думал о многом, но ему было непросто подобрать нужные слова, чтобы выразить переполнявшие его чувства.

— Я думал об одном нашем разговоре на тему религии, как… организованного притворства. Рамон, ты помнишь?

— Нет, не помню. — безразлично отозвался Рамон.

Теодор засунул руки в карманы своего халата и поежился.

— Это было тем самым вечером, когда мы с тобой прогуливались вокруг Центральной площади, а потом поднялись на крышу отеля «Мажестик». Ну там, выпить кофе и чего-нибудь покрепче. — Но, похоже, и этот эпизод Рамону тоже ни о чем не говорил. — Послушай, а вот это твое безразличие к собственному физическому благополучию… Кого ты пытаешься ублажить? Собственное самолюбие или Бога? Ты должен определиться, чего тебе больше хочется: жить или не жить. Третьего просто не дано.

— Это мое дело. Никого не касается.

— Ну разумеется. Но… я просто вспомнил о том нашем разговоре о религии и её аспектах организованного обмана. В тот вечер ты понял, что я имел в виду. И ты со мной согласился, хотя сам я вовсе и не пытался убедить тебя в чем бы то ни было.

— Да, что-то припоминаю. Кажется, речь шла об обрядах. К таким вещам следует подходить серьезно, Тео. Возможно, ты и не веришь в них. А я верю.

— Отчего же, я согласен с тем, что они важны. Но вот во что я не верю, так это в их практическую действенность, и ты, кстати, в тот вечер согласился со мной.

— Но это было давным-давно. Года два назад, что, впрочем, одно и то же.

Теодор уже предвидел свое неминуемое поражение в этом разговоре, но, тем не менее, продолжал:

— Мы говорили об обычном притворстве, об обрядовости, короче, можешь назвать это как хочешь. Обряд поста после карнавала, возможно, и полезен, но сам по себе он не имеет никакого смысла. Это просто условность. Твое же тело не условно, оно вполне реально и осязаемо. Взять, к примеру…

— Значит, Бог — это тоже обман?

Теодор смутился.

— Я говорю об обрядах и ритуалах, придуманных для Его. Когда внешняя сторона обряда ставится превыше всего, то это уже не вера, а самое настоящее суеверие, и это может привести даже к психическим отклонениям.

Рамон промолчал.

— Я недавно читал о племени, обитающем на одном из островов Океании, где принято считать паранойю нормальным состоянием рассудка, а потому все стремятся культивировать в себе данное состояние, и это всячески поощряется. В нашем обществе паранойя не принята, и человек, ею страдающий, так или иначе оказывается в затруднительном положении. У нас так не принято, общество этого не приемлет. А вот у тех папуасов из Океании наоборот, человек без признаков паранойи считается ненормальным и может быть даже изгнан из племени. Там женщины не могут угостить друг друга даже миской супа, потому что они должны изначально подозревать, что он отравлен. И рациональность тех или иных поступков ни у кого не вызывает сомнения, потому что все были воспитаны одинаково, в одной и той же системе ценностей. — Теодор замолчал, чтобы перевести дух, дрожа от холода.

— Ну и что ты этим хочешь сказать? — спросил Рамон, приподнимаясь и опираясь на локоть.

— Лишь то, что все мы подчиняемся разным дурацким ритуалам. И никто или очень немногие осмеливаются подвергнуть их критике, боясь обидеть чувства большинства.

— Но ты же осмелился.

— Да, я осмелился. Потому что такова моя точка зрения. — Теодор закурил сигарету и несколько мгновение подержал пальцы над пламенем зажигалки, стараясь согреть их. В соседней комнате за стеной ругались мужчина и женщина, пытаясь выяснить, кто виноват в том, что полный горячего кофе термос был забыт в гостинице, где они останавливались до этого. — Возможно, Рамон, тебя удивит то, что я хочу сказать. Некоторое притворство или ритуал может пойти на пользу личности или характеру человека…

— Ты только о выгоде и думаешь!

— … при условии, что это не противоречит общественным устоям, как, например, не противоречит им христианская вера. Однако, это даже совсем необязательно должно иметь отношение к религии. Любой обман способен обнадежить и воодушевить, но только прежде всего человек должен признать тот факт, что это всего лишь обман. Никто не может запретить человеку самообольщаться.

— Ты говоришь так, как будто у людей есть выбор!

— Конечно, есть.

— Но у искренне верующих людей нет никакого выбора, Тео. Для тебя это всего лишь часть твоего экзистенциалистского словаря. Выбор — решение однако при этом даже самое простое решение дается тебе с огромным трудом!

Теодор улыбнулся, ибо Рамон не знал и даже не догадывался, как мучительно и тяжело далось ему решение остаться другом Рамона. Принять твердое и бесповоротное решение, продолжая признавать в душе, что Рамон мог оказаться убийцей Лелии.

— Рамон, я лишь хотел сказать, что отдельные, разрозненные элементы любой религии лишены смысла, и люди ясно или подспудно сознают это, и тем не менее продолжают упорно цепляться за них, считая, что хуже от этого не будет, а пользу какую-никакую может принести.

— Опять выгода.

— Ладно! Сформулируем иначе. Потому что они боятся не следовать им, что, на мой взгляд, несколько хуже! Или просто не имеют привычки. Что практически одно и то же.

Рамон нахмурился.

— Знаешь, Тео, иногда мне кажется, что для тебя нет ничего святого.

Теодору стало жутковато, и он почувствовал, как у него по спине пробегает странный холодок. Он распрямил плечи и приосанился.

— Это к делу не от носится. Тебе так не кажется? Ты всегда злишься, когда я произношу слово «выбор». Я прекрасно понимаю, что после того, как ты сделал этот свой шаг — я имею в виду религию — никакого выбора уже нет и быть не может. Может быть, у тебя его не было изначально. Ты кинулся в этот омут с головой, подобно тому, как иные люди влюбляются. Конечно, теперь тебе жить собственным умом вроде бы как и не к чему. Но разве это грех, согласиться с тем, что самоистязание, жертвенность и прочие обряды являются не более чем организованным и одобренным обществом обманом? — Он взмахнул рукой, отчего таблетка вылетела из его окоченевших пальцев и ударилась о стену. Лео спрыгнул со своей подстилки и забрался в чемодан Теодора, чтобы выяснить, в чем дело. Теодор вздохнул. И все это лишь ради того, чтобы уговорить этого чудака принять маленькую таблетку!

Рамон встал с кровати.

— Просто поразительно, Тео, как это тебе всегда удается легко и безболезненно примазаться к тому, что другие старательно готовили для тебя, хотя им это и стоило больших трудов и страданий. Ты же приходишь на все готовенькое, берешь лишь то, что тебе хочется, а остальное просто отбрасываешь за ненадобностью.

— Я ни к кому и ни к чему не примазываюсь.

Рамон сделал несколько неуклюжих шагов, останавливаясь у спинки кровати.

— И верить ты предпочитаешь исключительно истине.

— Ах, это… — Теодору внезапно очень захотелось сесть, но кроме кровати сесть было некуда. — Истина важна для всех людей, хоть ты, наверное, и назовешь это экзистенциализмом. Ее не существует, вот почему мы продолжаем неустанно искать её. Если бы ты уверовал в то, что твоя религия есть ничто иное, как хорошо организованное притворство, то сейчас ты бы просто стоял здесь, мучаясь от головной боли, до которой ни Богу, ни кому-либо еще, кроме тебя самого, нет ровным счетом никакого дела. Но и дальше от Бога или угождения Ему ты тоже не стал бы.

— Не стал бы, и, наверное, я не почувствовал бы ничего, — сказал Рамон, опускаясь на кровать. — Но что бы ты смог предложить мне взамен, Тео? Пустоту? Небытие? Это все, чем ты располагаешь?