Услышь мою тишину - Тори Ру

недоумевают и корят себя…

Стойка уезжает, и я хватаюсь за нее, чтобы не упасть. Ксю сейчас говорила о себе, о своем состоянии? Нет, это невозможно. А мне пора бросать дурную привычку судить других по себе.

— Ты не знаешь, через что тому парню пришлось пройти. Ты не знаешь, какие бесы его сжирают. Ты хоть раз обсуждала с ним случившееся? — убеждает она, и я сознаюсь:

— Никогда.

Ксю смотрит на настенные часы и хлопает себя по коленям:

— Ладно. Гулять так гулять. Слушай, раз уж сегодня так тухло, давай закроемся чуть раньше? Девчонок нет, нас никто не сдаст… Перед тобой мастер душеспасительных бесед. Пригласишь в гости?

Я давлюсь от удивления, Ксю склоняется над кофемолкой, отсыпает в пакетик кофе и подмигивает:

— Ночь долгая!

А я не могу вдохнуть от радости, разлившейся в груди. Мне так нужна родственная душа. Подруга. Сестра. Друг. Разговоры до утра…

Я незаметно смахиваю слезу и неловко спрыгиваю со стула.

* * *

44

В этой убогой убитой квартире сто лет не бывало посторонних, но девушка Сороки вот так запросто пришла ко мне в гости. Я растерянно пялюсь на Ксю и сомневаюсь в собственной вменяемости.

Она восторженно рассматривает фотографии в рамочках и Стасины сувениры, читает надписи на зеркале и узнает цитаты из песен, обращает внимание на мой кулон и расцветает:

— У моего парня когда-то был значок с такой фотографией. Он носил его на рюкзаке.

У меня разбивается сердце. Ксю упомянула Сороку, и в ее глазах отразился тот нестерпимый волшебный свет, что исходил от него, когда он рассказывал мне о любви к ней.

Она осторожно возвращает на полку очередную милую вещичку и объявляет:

— Что ж. Пора выпить!

Мы выдвигаемся на кухню, достаем из пакетов краденые сладости и раскладываем их по тарелкам.

— Ого! Раритет! — Ксю с почтением гладит древнюю кофеварку и барабанит по ней ногтями. — Не посмею потревожить ее покой. У тебя есть турка?

— Не знаю… — С готовностью устремляюсь на поиски нужной посуды, но в хозяйкиных шкафах такой экзотики не обнаруживается.

— Пофиг. — Ксю вытягивает сверху большую кастрюлю. — Будем пить эспрессо! Литрами!

За ненадобностью меня временно оттесняют в самый угол, я покорно опускаюсь на стул и наблюдаю за манипуляциями Ксю.

Она оказалась на удивление легкой в общении — ее позабавило отсутствие горячей воды в моем жилище, ведро для подогрева, ковшик на гвоздике в ванной и мое обыкновение принимать ледяной душ. А еще — Стасина толстовка до коленей с изображением Патрика и Спанч-Боба, которую я ношу вместо домашней одежды.

У нее нашлась куча бородатых историй из собственного опыта, их итогом стал вывод, что я живу в царских условиях.

…Ей приходилось видеть жилье и похуже!..

В ней больше нет ничего от той растерянной слабой девочки и распухшим от синяков лицом, чей вид вытолкнул Сороку за грань отчаяния. И в то же время она осталась прежней.

Желтая лампочка освещает тесное пространство, отражается в эмали двухконфорочной плиты с рытвинами сколов, ручках кастрюли и потускневших пиалах, в которых лопаются мелкие пузырьки крепкой пены. В открытую форточку влетают звуки автосигнализаций, лай собак, сквозняк и шум дождя.

Ксю выдыхает в ночь белый дым, тушит окурок о Пашину пепельницу, возвращается к столу и, отхлебнув кофе, одергивает слишком короткие рукава.

— Класс! — Похоже, ей действительно нравится эта дурацкая пижама не по размеру, и я, забив на субординацию, отзываюсь:

— Все лучшее — гостям!

Спустя пару часов общения и литра выпитого кофе я окончательно подпала под ее влияние и могу поклясться: мы — лучшие подруги, сестры, братаны, кореша, закадыки… Она играючи выводит меня откровенностью на откровенность, и мое доверие не имеет ничего общего с любовью Сороки к этой девушке.

У нее есть талант располагать к себе людей.

Или же это… профессионализм? После выписки меня точно так же пытался разговорить присланный из колледжа психолог.

Я вздрагиваю от внезапного подозрения, и скользкая пиала с грохотом падает на пол. Кофе темной лужицей расплывается по обшарпанным доскам, затекает в щели между ними и с шипением подползает к сплетенному Стасей половику.

Выругавшись, тянусь за тряпкой, покидаю нагретый задницей стул и опускаюсь на колени. Ксю в последнюю секунду спасает половик, отбросив его к стене. Полуночную тишину нарушает ее забористый мат и звонкий смех.

Успешно ликвидирую аварию и осторожно поднимаюсь на ноги. Толстовка задирается, и над чудовищным шрамом расцветает терпеливая мудрая сорока — подарок Ника.

Ксю охает и меняется в лице.

Рефлекторно одергиваю край толстовки, но понимаю — Ксю поразил не шрам.

— Круто? — Бросаю тряпку в раковину и прислоняюсь к прохладному кафелю. — Это сорока. Ее сделал один талантливый парень из Озерков. Художник. В память о моем друге.

Ксю бледнеет и тихо шепчет:

— Он подослал тебя ко мне?..

Радость вспыхивает в груди, но тут же сменяется испугом. Очертания предметов двоятся. Она почувствовала Сороку тогда, в кофейне. Она до сих пор надеется на чудо, как и Ник…

— Поэтому ты назвала меня так, как называли лишь самые близкие? — Ксю пристально разглядывает мое лицо, щелкает зажигалкой, от тонкой сигареты в ее пальцах исходят ядовитые испарения.

Я не готова и судорожно соображаю, с чего начать — с Сороки, спасшего меня на берегу, с его страданий, с его послания… Но Ксю лишь мягко продолжает:

— Ладно, извини. Просто навеяло. Я схожу с ума.

— Вообще-то, мне нужна была работа, и только… — бурчу я, пряча за недовольством облегчение, шагаю к подоконнику и, закусив губу, с трудом усаживаюсь на него.

— Да, знаю, но… Я уже неделю присматриваюсь к тебе, Влада. — Ксю затягивается и стряхивает пепел на хрустальное донышко. — Что-то не дает мне покоя. У тебя не было старшего брата?

В ее зеленых глазах тлеет уголек болезненной надежды, острого подозрения, неверия, и я стыдливо отворачиваюсь.

— Нет. — Мотаю головой, и она горько усмехается:

— Ну конечно же… Я брежу. Он был единственным. Да я и не об этом хотела поговорить.

Она тушит окурок, садится на Стасино место и подпирает худым плечом трухлявую раму.

— Ты хотела со мной поговорить? — Я напрягаюсь.

— Ну… да. Поэтому я здесь. — Ксю мнется, поправляет резинку на макушке, снова одергивает куцые рукава. — Не сочти за наглость, но это мой долг.