Не сбавляй оборотов. Не гаси огней - Джим Додж

Я завел мотор на полную мощность и покатил. У меня перед глазами так и стоял призрачный знак, указующий путь: «По 35-му шоссе на север: Даллас, забегаловка Джо Ямы, Канзас-Сити, Де-Мойн, Мейсон-Сити, место катастрофы, преподнесение дара, и, мама, я снова в пути!» На фоне пейзажей хьюстонского центра этот знак казался совсем уж нереальным. Хьюстон из тех городов, где источником вдохновения для проектировщиков послужил разлившийся на карте соус. На поиски улицы, ведущей к северу, у меня ушло минут десять. Пришлось поднажать, чтобы наверстать упущенное.

День выдался ясный и погожий, но потом солнышко припекло и стало жарковато. Участок дороги от Далласа до Оклахома-Сити был ровен и прям, глазу не за что зацепиться, кроме нефтяных вышек, похожих на огромные скелеты птиц. Каждая механически поднимала и опускала «клюв», словно играла в перетягивание каната, только вместо каната был толстый червеобразный шланг, высовывавшийся наружу лишь для того, чтобы снова уйти под землю, увлекая за собой «птичий клюв».

К северу от Гейнсвиля я пересек Красную реку, северную границу между Тексом и Оки[26] и восточную между Тексом и Луизианой. Я вспомнил, что Биг Боппер родился как раз неподалеку от устья Ред-Ривер, и приподнял шляпу, салютуя ему. А еще я вспомнил, что, роясь в Донниной коллекции, натыкался на пластинку «Red River Rock» в исполнении Джонни и «Hurricanes». Отыскав винил, я сунул его в проигрыватель, хотя к тому времени уже на пятнадцать миль углубился в Оклахому. Все равно мне казалось, что это будет уместно. Речная вода отнесет песню куда нужно.

Солнце светило так ослепительно, что мне казалось, будто из глаз вот-вот хлынут кровавые слезы — если, конечно, в ближайшее время не случится полного затмения. Я попытался надвинуть шляпу пониже, чтобы защититься от света, но поля были слишком узкие. Во рту пересохло, как после трехлетней засухи, а желудок съежился до размеров ореха. Я пропустил по пивку на выезде из Хьюстона и прежде чем покинуть Даллас, но через двадцать миль после оклахомской границы пришлось снова сделать привал — до того меня измучила жажда. Местечко называлось «Макси-заправка Макса и Максин», а облупившийся указатель гласил: «Горячее топливо, холодное пиво и все остальное». Я велел молоденькому заправщику залить полный бак, а сам пошел в магазин. Мне казалось, будто я тащусь сквозь не успевший загустеть пудинг, — настолько я был изможден.

В магазине я приобрел упаковку «Будвайзера», пакет колотого льда, глазные капли и одну из двух имевшихся на стойке пар солнечных очков. Поколебавшись между большими очками в блестящей желтой оправе и удлиненными зелеными с россыпью стразов, я выбрал первые. Стекла обеих пар покрывал внушительный слой пыли.

Прихватив пару баночек для немедленного употребления, остальное пиво я убрал в багажник. Пока я пересыпал банки льдом, пальцы так онемели, что еле удалось достать из кошелька двадцатку и расплатиться с заправщиком. Очень здорово было снова забраться в прогретый «кадди». Я выпил пива, потом закапал в глаза капли — сначала дико жгло, но потом стало полегче. Часто моргая и размазывая по щекам потеки смешанных со слезами капель, я вывернул на шоссе. Набрав скорость, я огляделся в поисках какой-нибудь тряпки, чтобы стереть пыль с новеньких «Фостер Грантов»,[27] а когда посмотрел на дорогу, справа мне навстречу, кружась, летел лист белой бумаги. Я ударил по тормозам, из груди рвался вопль, я в любой миг ожидал услышать тошнотворный звук удара живой плоти о металл.

Но удара не последовало. Никакого Эдди, никаких детей, размазанных по ослепительно сверкающему хрому; только визг шин и дымящиеся тормозные колодки. Я пытался выровнять машину, чтобы не вынесло на обочину, но тут позади раздался окрик, а в зеркале показался несущийся на меня пикап. Я резко крутанул руль вправо, разворачиваясь, и отчаянно тормозящий пикап проскользнул всего на волосок от меня. Я притормозил у правой обочины, повернул на сто восемьдесят градусов и поглядел на то место, где только что находилась моя машина. В крови бурлил адреналин. Я запыхался и слышал, как в жилке на шее пульсирует кровь. Слышал топот тяжелых ботинок по асфальту. По мере приближения топот становился все громче — это был парень из пикапа.

Он чуть ли не оторвал мою дверцу — ничего удивительного, я бы на месте этого здоровяка тоже разозлился. Выглядел он так, будто мог пойти охотиться на медведя с перочинным ножом и вернуться с мясом к столу. На нем были грязноватые «ливайсы», клетчатая ковбойка, синяя куртка, один карман которой наполовину оторвался, и поцарапанная желтая каска с эмблемой «Галф Ойл».[28]

— Какого хрена ты на хрен делаешь, хрен собачий? — напустился он на меня.

Не слишком вежливый вопрос, да, собственно, и не вопрос вовсе — и все же он заслуживал честного ответа, особенно если принять во внимание обстоятельства…

— Неделю назад я шел по улице в Сан-Франциско, а маленький, пятилетний мальчуган спускался по лесенке, и вдруг один из рисунков, которые он нес, подхватил ветер и вынес на проезжую часть. И Эдди — так его звали, Эдди, — не раздумывая помчался за ним. Все это происходило на моих глазах, я метнулся к нему, чтобы помешать, но мои пальцы едва скользнули по его штанам, так и не успев уцепиться. Он спрыгнул с тротуара, нырнул между двумя припаркованными машинами и в тот же миг угодил под колеса 59-го «мерса». Не знаю, заметили ли вы, но на дорогу прямо перед моим носом вылетел кусок бумаги, и я машинально дал по тормозам — больше всего в жизни боюсь снова увидеть пятилетнего малыша в крови, размазанного по асфальту.

— A-а, ну ладно, — протянул парень, аккуратно прикрыл дверцу, развернулся и зашагал восвояси.

Иногда думаешь: нет ничего поразительнее, чем взаимопонимание. Я разрыдался. Я не пытался бороться с нахлынувшими чувствами — просто налег на руль и оплакивал Эдди, оплакивал доброту и понимание, которые щадят чужую боль, но ничего не меняют, оплакивал каждую потрясенную душу, вынужденную беспомощно смотреть на насилие и жестокость; и, с жалостью, от которой никуда не деться, оплакивал себя.

Заметив наконец, что проезжающие машины притормаживают, разглядывая мой «кадиллак», стоящий против движения, я высморкался, вылез из тачки и, с затуманенными от слез глазами, произвел беглый осмотр: не повредил ли я чего-нибудь, совершая на скорости тот головокружительный разворот. Присев на корточки, я обнаружил прилипший к решетке бампера листок бумаги. Это было отпечатанное на ротаторе объявление, краска выгорела на солнце до светло-сиреневого оттенка. При попытке разобрать текст заболели глаза, но я все же справился:

«Дорогие родители второклассников!

31 октября в школе будет проходить празднование Хеллоуина. Просьба позаботиться о том, чтобы ваши дети пришли в маскарадных костюмах. Праздник займет последние два часа учебного времени. Мероприятие закончится в обычное время (о всех изменениях программы будет объявлено дополнительно). Школьные автобусы будут ходить по расписанию.

Желаю всем страшного (но безопасного!) Хеллоуина.

С уважением, Джуди Голлавин Учитель вторых классов»

Объявление подействовало на меня душераздирающе. Одна допущенная по легкомыслию ошибка — и праздник закончен, парень. Один неверный шаг, и ты проваливаешься под лед. Я вернулся в машину, облокотился на руль и позволил чувствам выплеснуться в слезах. В них не было ни капли лицемерия. Мне действительно было больно до слез.

Горевать можно хоть целую вечность, но плакать столь же долго не получится, поэтому в один прекрасный момент я утер слезы, сложил объявление, засунул его в бардачок, к письму Харриет, развернул машину и наращивал скорость, пока стрелка не остановилась между двух нулей на отметке сто. Если бы я дал себе время остановиться и подумать, то ужаснулся бы: самый тормознутый человек во всей округе мчится на сумасшедшей скорости, на всех парусах летит к славе, мать ее, и пусть ему при этом придется рыдать над каждым клочком бумаги, налипшим на лобовое стекло; над каждым малышом, вприпрыжку скачущим к школе; над каждым пятном крови на дороге.

Через двадцать миль меня заполнило небывалое чувство покоя — сочетание крайнего изнеможения и только что пережитого эмоционального всплеска, — но я в тот момент не пытался его анализировать. С изумлением и радостью я осознал, что наконец вошел в состояние шаткой гармонии, гибкого равновесия, я словно завис между небом и землей и оседлал собственную решимость.

Скакал я на ней недолго, наверное, часа полтора — именно столько заняла дорога от последней слезы до Джо Ямы. Мне было так хорошо, что я сбавил скорость и наслаждался поездкой. Когда я миновал Оклахома-сити, до заката оставался еще час, но небо так затянуло свинцовыми тучами, что казалось, будто уже совсем стемнело, и только слабое розовое сияние — призрачный отблеск моей кричащей шляпы — озаряло горизонт.