Пустыня внемлет Богу - Эфраим Баух

Но это все неважно и мелко, ибо в душе горит, не угасает мгновение, пронзившее Моисея чистым холодом тоски и восторга, смывшим ледяной волной ароматную гниль забвенного уголка рая.

По единственному распадку от оазиса, ведущему внутрь толпища скал, поднимается к горному пастбищу.

Грозное величие глубоко рассеченных вершин и остро зазубренных гребней смывается ознобом звезд.

И Моисей пьет вместе с лакающими овцами и псами ледяную чистую воду иссякающего ручья, вероятно возникшего после позавчерашней бури, несущего свежий запах снега с высот, и вода долго холодит изнутри глубь не изнуряющего, а бодрящего каждым своим мигом сна.

4. Да будет?

В плотно облегающей тьме, свернувшись головой к коленям, в самой нижней точке ныряния в длящемся вечно миге ожидания, когда выталкивающая сила понесет к поверхности, воздуху и свету прежде, чем залить глотку и умертвить еще до того, как пришел в жизнь, в раковине уха, словно кто-то приложил губы к слуховому отверстию, чтобы преодолеть слой воды, раздается громкое, уверенно-спокойное: «Да будет…»

Но он все еще ждет спасительного толчка, с остротой последнего мгновения видя, как в секунду молнией разветвляется в пространстве царство растений и животных, сквозь толщу земли и вод несущееся к воздуху с разрешающим и разрежающим тьму возгласом «Да будет…»

Какое мне дело до Сотворения, грянувшего сцеплением возникших из ниоткуда слов «Бэрейшит бара элоим…»[11] и этим приказным возгласом «Да будет», когда меня не будет?

В этот миг вырывается Моисей из сна бездыханным.

Ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Через какое-то время, длящееся вечность, уже по ту сторону жизни, инстинктом — не пониманием, пригнув голову к земле, сдержав конвульсивные потуги дышать, чувствует, как очистилось горло и хлынул в легкие холодный ночной воздух.

Такого сопряженного с гибелью чувства Сотворения мира Моисей еще не ощущал.

Бывало, нашептывалось во сне о Сотворении: он опирался головой в каменную стену, капитель, колонну, но в следующий миг проваливался в пустоту и просыпался.

Бывало во сне удивительное ощущение того, как некое изначальное отвлеченное понимание мира растет в душе, подобно ребенку, зреет, обрастает живой тканью.

Но тут возникала женщина с оттопыренной губой обиженного существа, в то же время подобная засасывающей бездне, чей ненасытный рот готов проглотить все вопреки на этот раз остерегающему окрику «Да будет», требующая не задерживаться в этом затоне Бытия, пахнущем всеми запахами рая — медом, яблоками, персиками, срезанной, насыщенной солнцем травой, древесным клеем, сладким одиночеством, когда даже вдвоем каждый живет в своем облаке отчуждения, — саду мудрости, где — древо жизни, древо познания добра и зла, древо снов и мечтаний, древо печали.

Когда же он пытался сопротивляться этому подстегиванию, этой тяге неизвестно куда, приходило ощущение затерянности в одном из земных кругов, вместе со стадами, выпадения из двух пересекающихся пространств — Сущего и Ничто, того самого Ничто, которое изводило Моисея в долгие ночи со звездами и небом пустыни наедине, принесло столько неожиданных мыслей, возникающих вдруг и навсегда, держало на тонкой грани между жизнью и смертью, ощущалось всемогущим гончарным кругом, на котором творилось Сущее.

И тогда казалось, Некто (Моисей даже боялся подумать: Он, Его, Ему), стоит вплотную, и несуществование этого Некоего ощутимей и убедительней, чем существование сомневающихся в нем и торжествующих в своей глупой близорукости до собственного исчезновения.

Бывало, сны шли потоком из ночи в ночь, перекрывая яркостью образов, напряжением мысли, подъемами и провалами скудную реальность дней с однообразием пустыни, пекла, блеяньем овец, боязнью, что предполагаемый колодец не окажется на месте, и все же реальность эта принималась легко, ибо поток снов казался более убеждающим и ведущим к иллюзорно воспринимаемой, но истинной цели.

Какой цели? Опять и опять — к Сотворению мира?

Даже тоска по жене Сепфоре оборачивалась во сне вспышкой мысли: началом Сотворения было движение, вызвавшее свет, идущий, подобно семени, из глубин тьмы, чтобы взорваться высшим наслаждением, оплодотворившим эту, казалось бы, косную и безначальную тьму, и лишь второе движение, плода по родовому каналу, приводит — с болью, страхом за жизнь и борьбой со смертью — к взрыву света, выходу плода, и это — земля в водах неба, околоплодных водах.

Сколько раз видел Моисей, как овца стада его рожала… И до этого тяжкого момента, с болью, кровью, слизью, жаждой жизни и страхом смерти — такого, по сути, внешнего момента, — длилась тайна Сотворения мира, и не добраться до ее сокровенных, абсолютных глубин, ибо это — последняя тайна из тайн, основа основ мира, та самая неприкосновенность корня, коснувшись которого уничтожишься сам.

Но виноват ли он, что сны преследуют его, ведут своими лабиринтами опять к тому самому корню, и его, столько раз сумевшего избежать смерти, сны эти гонят, как стая гончих псов, в страшный загон, в такой знакомый по охоте в стране юности его Кемет?

Кто так жаждет сжить его со света?

Положим, смерч — явление, с трудом предсказуемое, несет гибель всем, кто попадает в его оборот.

Но тут, ни с того ни с сего, во сне, чуть не захлебнуться собственной слюной?

Может быть, с непозволительной легкостью приблизился к Нему? К кому?

Даже назвал Его именем? Каким?

Именем вечности, сворачивающей спиралью прошлое, настоящее и будущее[12]?

В этот миг внезапно угрюмое погромыхивание в высотах лопнуло над головой, раскололось грохотом, содрогнулась земля, и вновь понеслось знакомое эхо: may ва во-у-у-у may ва воу-у-у…

Овцы и псы спят, и нет рядом Гавриэля, чтобы напомнить Моисею о неверии.

Надо как можно скорее, с рассветом, бежать из этих мест.

Внезапно — доселе неслыханная, всеобъемлющая, воистину мертвая тишина.

Внезапно — доселе не изведанное ощущение исчерпанности пространства, пробудившее сердечную тоску, опять до потери дыхания лезвием полоснувшую сердце.

Вот же, прожил немало, истоптал достаточно много пространства, но как будто топтался на одном месте.

Познал до основ язык египтян, империй Двуречья, легкий, небесно-летучий язык евреев. Мог стать жрецом, ученым, воином, гулякой, соправителем поднебесной страны Кемет, но судьба даровала ему пастушество, быть может с единственной целью познать самого себя, однако и этого не смог достичь, ибо почему-то все время тянуло в сон, а по сути это был страх дойти до края кратера, таящего в себе огонь иного мира, наклониться над краем неба.

Случайные спутники в жизни — Анен, Итро, Мернептах, аскеты, Мерари, Гавриэль, даже Сети, всесильно-синильный повелитель Кемет, — своим мимолетным касанием обозначали этот край, сами не в силах его распознать. И потому, вероятно, всю жизнь Моисей ощущает боль в сердцевине собственного существования, как будто там игла, на острие которой насажено истинное его я, и боль эта беспрерывно указывает на излишнюю его и, главное, безнадежную рассудительность, неколебимую трезвость, скучную посредственность проживания.

Уйма времени ушла водой в песок, и так мало случилось.

Безначальные безделье и праздность качали его на своих водах во дворце, хотя и носился на колеснице как бешеный, дремота, временами делающая его подобным камню, не отпускает в безвременности пустыни. Даже внезапные прозрения обрывочны, не выстраиваются в некую линию мышления.

Все, что мучительно для него, никого не трогает, даже Сепфору, с которой соединяет его единое дыхание, горячность и нежность плоти. Отсюда и неимоверное одиночество и безопорность.

Намеренно заблуждаясь, он мнит себя на равных с вечностью, которая расставила своих сторожевых псов у начала и конца воронки времени, называемой человеком. Но как эти псы холодны в этот бездыханный ночной час по сравнению с тремя его псами, чьи ненавязчиво преданные души согревают его своим теплом…

Неужели он, Моисей, обладающий талантом спасаться из самых безвыходных ситуаций, не в силах сбежать от этой своры мыслей о времени, вечности, пространстве, Сотворении мира?

Даже спасительный сон коварен: уносит в сладкое прозябание, в ласково-тихие лабиринты дремоты, чтобы внезапно изнутри вырваться спазмом, рвотой, костяной хваткой дремлющей рядом, всегда в засаде, смерти.

Почему бы ему хоть немного не причаститься той спокойной радости бытия, которая разлита в растениях и животных, ведь он так доверчиво ощущает ее тайный и чистый ток?!

Почему бы не научиться терпеливости у растения, которое хранит в дремоте свое семя, не высовываясь в пекло и сушь, в ожидании своего часа расцвета?