Последние дни Сталина - Джошуа Рубинштейн

качестве примера на одного партийного деятеля из Черновицкой области, который грубо нарушал принцип группового принятия решений[302]. Подобные статьи в самом авторитетном партийном органе посылали безошибочный сигнал: новые лидеры отрекаются от личной диктатуры Сталина и — по крайней мере публично — вопреки всем ожиданиям отказываются от того, чтобы кто-то один из их числа унаследовал неограниченный контроль над рычагами власти.

6. Шанс на мир?

Американские официальные лица долгое время полагали, что смерть Сталина обнажит хрупкость его режима. Еще в феврале 1946 года Джордж Кеннан высказал мысль, что устойчивость Советского государства «пока окончательно не доказана… [Ему еще только предстоит продемонстрировать], что оно может выдержать [такое] решающее испытание, как переход власти от одного человека или группы к другому. Смерть Ленина запустила первый такой переход, и его последствия раскачивали Советское государство на протяжении пятнадцати последующих лет»[303]. Кеннан полагал, что «смерть или отставка Сталина станут началом второго перехода» и могут привести к очередному продолжительному периоду потрясений. Это мнение определяло американское понимание политики Кремля[304]. И, если советские лидеры — в партии, правительстве, армии или аппарате госбезопасности — обрушатся друг на друга, они могут потерять контроль над собственной страной и над восточноевропейскими странами-сателлитами. Соединенные Штаты могли использовать эту нестабильность в своих интересах или по крайней мере на это надеялись.

Почти семь лет спустя США мечтали нарушить планы перехода власти в Кремле. После того как в августе 1952 года было объявлено о скором проведении XIX съезда партии, на котором, как ожидалось, Сталин мог назвать имя своего преемника, чиновники Госдепартамента подготовили «сценарий с воображаемым „завещанием Сталина“. Они надеялись посеять сомнения в умах кремлевских руководителей, распространяя собственную фальшивку». Этот план ни к чему не привел[305] (его идея состояла в попытке повторить историю с политическим завещанием Ленина. Зимой 1922/23 годов, после серии тяжелых инсультов, Ленин продиктовал свое знаменитое завещание, в котором критиковал других большевиков, включая Сталина и Троцкого, и никого из них он не видел в качестве преемника). А в ноябре 1952 года, всего за несколько дней до избрания генерала Дуайта Эйзенхауэра президентом США, Совет по психологической стратегии наметил план действий на случай внезапной смерти Сталина. Содержавшиеся в нем предложения носили весьма расплывчатый характер. Авторы признавали, что неизбежно возникнет «большая неопределенность», и в завершение указывали: «Нужно исходить из того, что между отдельными лицами и группами, тесно связанными с проблемой передачи власти, существуют серьезные трения»[306]. США в очередной раз рассчитывали сыграть на внутренних противоречиях в послесталинском Кремле. Как и в случае с Кеннаном, логика была проста: смерть Сталина с большой вероятностью повлечет за собой кризис в Кремле, чем Соединенные Штаты смогут воспользоваться в собственных целях. Но конкретных предложений о том, что нужно делать, по-прежнему не было.

Эйзенхауэр пришел в Белый дом на волне кампании, в ходе которой он и его главный советник по внешней политике Джон Фостер Даллес (который вскоре займет пост государственного секретаря) подчеркивали свою решимость «отменить» советский контроль в Восточной Европе и «положить конец бессмысленной, тщетной и аморальной политике „сдерживания“», заявленной в предвыборной программе республиканцев в 1952 году[307]. Они отвергали пресловутую политику сдерживания Кеннана, считая, что она опирается на признание достижений Советов, которым и Рузвельт, и Трумэн должны были противодействовать. Они хотели, чтобы на смену политике администрации Трумэна, которую Фостер Даллес назвал «политикой бега на месте», пришла «политика смелости»[308].

Пожалуй, ни один госсекретарь за всю историю США при вступлении в должность не обладал большим опытом и целеустремленностью, чем Джон Фостер Даллес. Он приходился внуком и племянником двум предыдущим госсекретарям: Джону Фостеру, работавшему при президенте Бенджамине Гаррисоне, и Роберту Лансингу из администрации Вудро Вильсона. Закончив Принстонский университет, Фостер Даллес проучился год в Париже, после чего, получив диплом юриста, устроился на работу в нью-йоркскую фирму Sullivan and Cromwell. В годы Первой мировой войны его дядя Роберт Лансинг занимал пост госсекретаря США. Фостер Даллес приехал к нему в Вашингтон, где работал в Бюро по делам России при Госдепартаменте и принимал участие в попытках противостоять большевикам, когда те захватили власть. После окончания Первой мировой войны Фостер Даллес занимал все более ответственные должности. В 1919 году в качестве юридического советника американской делегации на Парижской мирной конференции он вместе с Вильсоном и Лансингом занимался вопросами репараций от побежденной Германии, пытаясь ограничить требования обременительных выплат со стороны Франции и Англии.

В течение многих лет Фостер Даллес содействовал двухпартийному подходу к внешней политике. Он служил советником по внешней политике республиканского губернатора штата Нью-Йорк Томаса Дьюи, когда тот выставлял свою кандидатуру на президентских выборах в 1944 и 1948 годах. Даллес сопровождал сенатора-республиканца Артура Ванденберга в Сан-Франциско на церемонию основания Организации Объединенных Наций, где помогал в работе над проектом преамбулы устава ООН. В дальнейшем он присутствовал на нескольких сессиях Генеральной Ассамблеи в составе делегации США, назначенной президентом Гарри Трумэном. Но со временем Даллес разочаровался в трумэновской политике сдерживания и получил известность как поборник более агрессивной позиции «отбрасывания» в отношении контролируемых Советским Союзом стран Восточной Европы. Как он писал во время избирательной кампании 1952 года, «освобождения из-под ига Москвы придется ждать очень долго, а соседним странам может не хватить мужества, если только Соединенные Штаты со всей настойчивостью не заявят, что они желают такого освобождения и рассчитывают на то, что оно неизбежно произойдет. Уже само заявление о намерениях и ожиданиях, подобно заряду электричества, повлияло бы на настроения порабощенных народов. Оно многократно усилило бы нагрузку на надсмотрщиков и открыло бы новые возможности для освобождения»[309]. Используя подобную беспощадную антикоммунистическую риторику, Эйзенхауэр и Даллес смогли завоевать контроль над внешней политикой США после двух десятилетий правления демократов.

Сталин тут же бросил им наживку. На Рождество 1952 года, через семь недель после избрания Эйзенхауэра, отвечая на вопросы Джеймса Рестона по прозвищу Скотти (дипломатического корреспондента The New York Times и одного из лучших ее репортеров), Сталин протянул американцам скудную оливковую ветвь. Заголовок на главной странице анонсировал поразительную новость: «Сталин за встречу с Эйзенхауэром. Он сообщил газете, что выступает за новый подход к завершению войны в Корее»[310]. Хотя заявлению аплодировали по всему миру, публикация привела в ярость советника Эйзенхауэра Чарльза Дугласа Джексона, который был ярым антикоммунистом и сторонником психологической войны. Он был возмущен «потрясающей глупостью и/или безответственностью Скотти Рестона, действующего с благословения верховных жрецов The New York