Улыбка фортуны - С Мюге

— Посмотрите на эти образины! Разве они могут прельстить? Ведь гомосексуалы выбирают хорошеньких мальчиков!

Симпатии зала резко изменились, доцент был оправдан и ходил даже в героях, так как Парамонов там же зачитал куски из акта ревизии, подписанного обвиняемым.

— Не кажется ли Вам, что есть люди, которым хотелось бы от него избавиться? Ведь он обличил воров!

Больше всего А.А. не любил писать формальные отчеты, а их требовали довольно часто — то за квартал, то за полугодие, то планы на будущее. В один из «отчетных» дней он предложил:

— Давайте удерем. Отпишемся в теплицу, а сами поедем на лодке кататься. Все равно работать не дадут, а отчеты никуда не денутся.

Мы поехали с ним на речном трамвае в Кунцево. Там катались на лодке, стреляли в тире и резвились с радостью прогулявших занятия школьников.

В другой раз он предложил всей группе воспользоваться отсутствием замдиректора Н. П. Шихобаловой и уехать в издательство «Колос» договориться об издании нашей книги.

А. А. Крылов, Турлыгина, Барановская и я веселой гурьбой выскочили на улицу. Вдруг лицо у Парамонова как-то вытянулось, весь он потускнел и пролепетал:

— Идет, чертова кукла.

Навстречу шла Н. П. Шихобалова.

— Вы куда?

— Да мы хотим книгу издать, в министерство, — сказал А.А.

— Так зачем же все? Вот Петр Семенович (Крылов), человек из вас самый положительный, пусть он договорится от вашего имени.

— Петр Семенович, у Вас не найдется времени съездить в редакцию? — спросил Парамонов.

— Вот это да! Вместе со всеми у него время нашлось, а одному не найдется. А ну-ка, все возвращайтесь! Мне к вечеру отчет нужен.

…Входили мы в здание ОБН с удрученным видом…

Есть люди, для которых работа — не только средство для существования и даже не только удовлетворение духовной потребности, но и физиологическая функция организма. Отними у них эту функцию — весь организм расстроится, нарушится гармония. Как полк без знамени становится толпой небоеспособных солдат, так и организм таких людей, лишенный целенаправленности, становится конгломератом клеток и органов. А, как известно, изолированные органы долго не живут. Именно к таким людям и относился А. А. Парамонов.

Однажды по Академии Наук пронеслась очередная волна сокращения штатов. Волны проходили и прежде. Требуется сэкономить на зарплате столько-то рублей — дирекция экономит. Раньше делали так: сократят уборщиц, препараторов, лаборантов на определенную сумму рублей — начальство удовлетворяется. А через некоторое время бьют тревогу — заросли грязью, непроизводительно работают ученые: получают много, а большую часть времени занимаются неквалифицированным трудом. Ну, высокое начальство постепенно спускает новые ставки, глядишь, штаты стали такими же, как перед сокращением, а то и больше.

Но со временем умнеть может и начальство. На этот раз было предложено сокращать только высоко оплачиваемых. Заведующая кадрами В. Г. Григус стала при Парамонове заводить разговоры. Вот, дескать, есть старики, которым пора на пенсию, а они не уходят, из-за них придется увольнять людей более молодых, а следовательно, более трудоспособных. Совести у них нет, и тому подобное. Совесть у Парамонова была особенно обостренная. Хотя и он сам, и все окружающие знали, что по работоспособности он намного превосходит молодежь, нервы у А.А. не выдержали, и он заявил, что хочет уйти на пенсию. Заявил, пришел домой, заплакал, слег и больше не поднялся.

Под наблюдением

Один из друзей сообщил, что видел меня в «черном списке» Ленинградской партийной организации — в списке лиц, которых не следует привлекать к чтению лекций.

Проще всего мне как-то сказала Шихобалова:

— Вы ведь под наблюдением.

На что я ответил:

— А Вы уверены, что за Вами не наблюдают?

— Но Вы — почти что под гласным!

Как-то раз меня пригласил зайти к себе в комнату А. Шигин. Он в то время замещал секретаря парторганизации. В комнате находился еще один член парткома, бывший гебешник Махин, работавший заместителем директора по хозяйственной части.

Я догадался, что разговор будет о подписанных мной письмах, и решил заявить, что не буду на эту тему разговаривать, пока они не покажут мне текст с моей собственной подписью. Но разговор принял неожиданный оборот:

— Ходят слухи, что Вы подписывали какие-то клеветнические письма. Мы уверены, что этого не было, что Вас с кем-то спутали, или кто-то, чтобы Вам насолить, написал Вашу фамилию. Вот мы и пригласили Вас, чтобы убедиться в том, что мы правы.

В данной ситуации не ответить на вопрос означало отказаться от своей подписи, и я сказал:

— Да, я подписывал письмо в защиту своего друга П. Г. Григоренко (мы к этому времени стали свойственниками) и поддержал письмо Инициативной группы в ООН.

— Только поддержали?

— Да, я не счел возможным ставить подпись под текстом, поскольку там сказано: «Мы неоднократно обращались в высшие советские органы власти». Я не обращался и не мог подписаться под поступками, которых не совершал.

Махин долго меня вразумлял:

— Ведь Вы не политик. Вы ничего не знаете, зачем лезете ни в свое дело?

21 сентября 1971 года ко мне пришли с обыском. Мой семилетний сын ухитрился выйти из квартиры и позвонить друзьям. К вечеру об обыске стало известно моим знакомым, и к нам повалил народ. Следователи с одиннадцати часов работали «не покладая рук» и были очень недовольны, когда жена стала накрывать на стол, чтобы накормить пришедших после работы гостей. Они апеллировали ко мне, дескать, еда мешает им работать. Я, сославшись на то, что хозяйственными делами в доме ведает жена, предложил им не вмешиваться в наш внутренний распорядок. И они глотали слюни.

Был там и какой-то эксцесс у одного из обыскивающих с Ю. Штейном. Меня опять просили навести порядок, на что я заметил, что не могу выполнять функции блюстителей законов. Вызвали наряд милиции. Около девяти часов вечера незваные гости уехали, увозя кипы самиздата.

На допрос я пришел только четвертого октября (до этого болел). Следователь Гагарский объявил мне, что я — подозреваемый по статье 190-1 и взял с меня подписку о невыезде.

Показаний, у кого я брал литературу, я давать не стал. (Сообщил только, что работы Ж. Медведева я получил от автора, поскольку на них была надпись «с просьбой не распространять». Это была просьба Жореса.) Я начал оспаривать клеветнический характер самой изъятой литературы. Чтобы не терять времени, я пообещал изложить свои соображения по этому поводу дома. Так как после шестого октября Гагарский меня не вызывал, я на десятый день после дачи подписки о невыезде (когда срок ее действия истек), послал обещанное письмо Гагарскому по почте, а сам уехал в Крым, благо у меня была неделя неиспользованного отпуска.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});