Поход Наполеона в Россию - Коленкур Де

18 сентября император возвратился в Кремль. Его отъезд из Москвы послужил сигналом к самым серьезным беспорядкам. Спасенные от пожара дома были разграблены. Несчастные жители, оставшиеся в городе, подвергались избиениям. Двери лавок и погребов были взломаны, и отсюда - все эксцессы, все преступления пьяных солдат, не желавших больше слушать своих начальников. Подонки населения, пользуясь этими беспорядками, также занимались грабежом и в расчете на свою долю добычи показывали солдатам погреба и вообще все места, где, по их мнению, могло быть что-нибудь спрятано. Армейские корпуса, стоявшие вне города, посылали туда отряды, чтобы не упустить своей части продовольствия и другого добра. Можно представить себе результаты этих поисков! Находили все, в том числе обильнейшие запасы вина и водки. Склады зерна, муки и сена, находившиеся на набережных, уцелели от пожара. Лошади терпели такой недостаток в фураже от Смоленска до Гжатска и от последнего сражения до вступления в Москву, что каждый из солдат стремился захватить больше сена и запастись им на несколько месяцев. Эти грабежи происходили 15 и 16-го. Часть продовольствия была истреблена тут же, на месте, но остатки его обеспечили нам изобилие на все время нашего пребывания в Москве и даже дали возможность кормить людей и лошадей в течение некоторого времени при отступлении [163] .

Тотчас же по возвращении в Москву император занялся изысканием способов снять с французской армии в глазах Петербурга ответственность за пожар Москвы, для прекращения которого мы сделали все возможное; нельзя было заподозрить французскую армию в поджигательстве, если принять во внимание хотя бы ее собственные интересы. Он поручил Лелорню отыскать какого-нибудь русского, который мог бы рассказать в Петербурге подробно об этом событии и передать то, что ему поручат. Директор Воспитательного дома Тутолмин[164], подобно доблестному отцу семейства мужественно оставшийся во главе этого учреждения в Москве, хотя значительная часть детей была эвакуирована, был, по-видимому, пригоден для намеченной цели, тем паче что в качестве представителя одного из учреждений вдовствующей императрицы он пользовался бы доверием в обоих лагерях петербургского общества. Его позвали к императору. Лелорнь служил переводчиком. Император сказал ему, что ведет эту чисто политическую войну без всякого чувства враждебности; его главным желанием является мир; он выражал это желание по всякому поводу; он дошел до Москвы вопреки собственной воле; в Москве, как и в других местах, он сделал все для охраны имущественных ценностей и для прекращения пожаров, устраиваемых самими русскими. Когда Тутолмин изготовил свои письма, то одному из его служащих дали паспорт и средства передвижения, и Тутолмин отправил его в Петербург.

Вся армия за исключением корпусов Неаполитанского короля была расквартирована в городе или недалеко от него. Погорельцы укрывались в церквах и на кладбищах, где они считали себя в безопасности от притеснений со стороны военных; церкви в большинстве случаев находились на площадях и были изолированы от других строений, а потому уцелели от опустошений, произведенных пожаром. Многие из этих несчастных явились в Петровское. Для них делали все, что было возможно. Я поместил 80 погорельцев в доме Голицына. В их числе был шталмейстер императора Александра Загряжский [165], который остался в Москве, надеясь спасти свой дом, заботы о котором составляли смысл всей его жизни. Я поместил там также одного генерал-майора, немца по рождению, который вышел в отставку после долголетней службы при императрице Екатерине. Эти несчастные потеряли все, и у них остались только солдатские шинели, в которые они кутались.

Наше возвращение в Москву было отнюдь не более веселым, чем наш выезд из Москвы. Я не в силах выразить, что я переживал после смерти моего брата. Зрелище последних событий окончательно меня доконало. Весь тот ужас, который окружал нас, еще более усугублял мою скорбь об убитом брате. Если человек, видя вокруг себя столько страданий и бедствий, не в состоянии ограничиться переживанием только своего личного горя, то он чувствует себя лишь еще более несчастным. Я находился в подавленном состоянии. Счастливы те, кто не видел этого ужасного зрелища, этой картины разрушения. Значительная часть города была превращена в пепел; северная часть, более близкая к Кремлю, уцелела, потому что ветер повернул на запад; некоторые обособленные районы, находившиеся в стороне, противоположной пожару, совершенно не пострадали. Прекрасные дворцы, окружающие Москву, были спасены от разрушительных замыслов; только дворец губернатора Ростопчина был сожжен дотла его владельцем, который выставил напоказ свою решимость он считал ее несомненно весьма патриотической, - объявив о ней в афише, прибитой на дорожном столбе в его подмосковном имении Воронцове. Афишу принесли императору, который высмеял этот поступок. Он много говорил о ней в этом духе и послал ее на посмешище в Париж, но там, как и в армии, результат был совершенно противоположный. Афиша произвела глубокое впечатление на всех мыслящих людей и - по крайней мере поскольку речь шла о поступке Ростопчина, пожертвовавшего своим домом, - она встретила больше одобрения, чем критики. Вот ее текст: "В течение восьми лет я украшал эту деревню, жил здесь счастливо в лоне семьи. Жители этой земли, числом 1720 душ, покидают ее при вашем приближении, а я поджигаю мой дом, дабы он не был запятнан вашим присутствием. Французы, я оставил вам два моих дома в Москве с обстановкой стоимостью в полмиллиона рублей; здесь вы найдете только пепел".

Через несколько дней по возвращении в Кремль император во всеуслышание заявил, что он принял решение и останется на зимних квартирах в Москве, которая даже в ее нынешнем состоянии дает ему больше приспособленных зданий, больше ресурсов, больше средств, чем всякая другая позиция. Он приказал в соответствии с этим привести в оборонительное состояние Кремль и монастыри, окружающие город, а также приказал произвести разнообразные рекогносцировки в окрестностях, чтобы разработать систему обороны в зимнее время.

Император принял также много других мер предосторожности. Он сообщил, что отдал приказ о новых наборах во Франции и Польше, а также подготовляет организацию польских казаков (польскую легкую кавалерию Наполеон ошибочно называл "казаками"), о чем, по его словам, "уже отдано было раньше распоряжение". Резервы получили приказ присоединиться к нам, а все шедшие к нам пополнения, двигавшиеся эшелонами, должны были обеспечивать и охранять наш тыл, наши обозы и наши коммуникации. Здания почтовых станций были укреплены; эстафетная служба, которую я организовал еще в начале кампании, была предметом особого внимания. Сумка с депешами для императора и его штаба регулярно прибывала ежедневно из Парижа в Москву, пробыв в пути неполных 15 дней, а часто лишь 14. От Парижа до Эрфурта службу несли сменные почтальоны, от Эрфурта до Польши - курьеры бригадами по четыре человека, сменявшиеся через каждые 30 лье, в части Польши - снова сменные почтальоны, в пограничной полосе и в России - французские почтальоны, которых граф Лаваллет [166] сам отобрал, снабдил нашими лучшими почтовыми лошадьми и передал в мое распоряжение. В каждую смену "входили четыре почтальона; смена производилась через каждые пять - семь лье. Аккуратность эстафетной службы была поистине изумительной[167].

Император всегда с нетерпением ожидал эстафеты; задержка на несколько часов озабочивала его и даже вызывала беспокойство, хотя с эстафетной службой пока ничего еще не случалось. Парижский портфель, варшавский и виленский пакеты определяли степень хорошего или плохого настроения императора. То же самое было и с нами, так как счастье каждого таилось в известиях, получаемых им из Франции. Прибывали небольшие обозы с вином и другими предметами. Приезжали также в армию офицеры, хирурги, интендантские чиновники.

Донесения комендантов главных пунктов нашей коммуникационной линии были успокоительными. Из Парижа в Москву ехали так же просто, как из Парижа в Марсель. Однако всем было тяжело примириться с мыслью, что придется провести зиму так далеко от той самой Франции, к которой обращались все наши взоры. Мы были избалованы предыдущими походами императора; мир всегда доставался ценою лишений, длившихся всего лишь несколько месяцев; за исключением прусской и польской кампаний, зиму всегда проводили во Франции, а воспоминания об Остероде и Гутштадте, а также о снегах Пултуска и Прасница могли лишь навести на серьезные размышления.

Некоторые, в том числе и я, сомневались, что император действительно намерен провести зиму в Москве. Огромное расстояние, отделяющее нашу армию от Польши, давало неприятелю слишком много возможностей беспокоить нас; казалось, что множество соображений по-прежнему говорит против этого проекта. Однако император так тщательно и так подробно занимался осуществлением его, говорил о нем так определенно и, казалось, считал его столь необходимым для успеха нашего похода (если не удастся добиться мира до зимы), что даже самые недоверчивые должны были в конце концов поверить. Обер-гофмаршал и князь Невшательский тоже, по-видимому, убедились, что мы останемся в Москве. В соответствии с этим каждый делал разные запасы, собирал покинутую хозяевами мебель и другие вещи, которые могли понадобиться для пополнения его обстановки. Запасались дровами и фуражом. Словом, каждый запасался так, как если бы ему надо было провести в Москве все восемь месяцев, остающиеся до наступления весны.