Очарованные Енисеем - Михаил Александрович Тарковский

ругательства, и однажды байкитская баба не выдержала и призвала их к порядку. Мужик, который, казалось, только и ждал этого, матюгнулся на бабу, баба на мужика, так они некоторое время ругались, а потом вдруг, собрав весь свой пыл, разразились друг на друга каждый убийственной тирадой. Орали они одновременно и так и не услышали друг друга, зато потом удовлетворенно и успокоенно умолкли, оба уверенные, что поразили противника насмерть.

Игнат вдруг сказал: «Мужики, хотите стихотворение прочитаю», и мужики сказали: «Хотим», а может, даже ничего не сказали, и Игнат откашлялся и прочитал, и все замолчали, и наши охотники, и Имбатские, и далекий тюменский рыбак, и байкитские хреноплеты, и келлогские, и полигусовские, и верещагинские, а потом наш начальник участка хриплым и далеким голосом сказал: «Отлично, Игнат!», а остяк Петька Тыганов по кличке Тугун, которого грозились лишить охоты за пьянку, заплакал.

Теплоход «Лермонтов» подходил к Осиновским Порогам. Владимир Иванович глядел на волнистые берега, на ровную белую воду и думал: разве разглядишь с палубы теплохода что-нибудь за этими однообразными таежными увалами, за этой гладью, по которой лишь изредка пронесется в серенькой казанке бородатый паренек, за деревенькой, единственной на пятьдесят верст, цепочкой выгоревших крыш, белеющих на окруженной тайгой поляне?

Разве за неделю узнаешь человека, поймешь до конца это чувство вечного недовольства собой, и эту горечь за уходящую жизнь, и сожаление о тщетности любой работы, и эти задумчивые слова Игната: «Ничего не остается, кроме воспоминаний»…

Накануне отъезда, напарившись, Иваныч сидел на крыльце бани. Ползли по серому небу рваные осенние тучи, мял ветер мокрое деревце черемухи со сморщенными ягодами. И когда ткнулся в исхлестанное веником плечо старого журналиста шалый осенний комар, будто кольнуло что-то в душу, и понял он, как привык к Игнату, к Зое, к этой деревеньке, ко всем этим людям, казавшимся теперь знакомыми с детства. А потом выглянул из избы Игнат в тапочках и чистой рубахе и сказал: «Иди, Иваныч, закусим маленько», и он вошел в избу, где озабоченная Зоя пристраивала на заставленный закусками стол тарелку с шаньгами.

А когда, выпив под свежайшую черную икру пяток рюмок водки, вышел Иваныч на крыльцо дохнуть свежего воздуха, уже неслись крупные плоские снежинки наискосок вниз и исчезали, коснувшись бурой, взбитой тракторами дороги, будто пролетая насквозь, и казалось, что вся деревня летит куда-то навстречу осени, а потом на севере из-под ровной каймы поднявшихся туч сверкнула нежная и студеная синь и налилась металлом каждая волна на Енисее, вспыхнула, загорелась ржавыми лиственями тайга на яру и засветилось, будто протертое, зеркало старицы с нарисованной рябью.

Вернувшись за стол, Иваныч сказал Игнату что-то про рыжую тайгу, а Игнат ответил, что лучше не глядеть на нее, а то «щемит», а позже, покосившись на своих подвыпивших товарищей-охотников, сказал, наклонившись к журналисту: «Хорошо, Иваныч, что есть такие вот мужики»…

Иваныч стоял на палубе. Наносило то судовой кухней, то духами от пробежавшей девчушки. Чуть дрожала влажная и холодная палуба. За бортом шелестела и серебрилась вода, и круто обрывался берег, и летел табун уток на юг, и так желтела прощальной желтизной тайга, что у старого журналиста защемило вдруг на душе, как давно не щемило… Раздался гудок. Теплоход входил в Щеки. Мимо проплывала исписанная именами скала – «Николай из Диксона», «Люба из Ворогова»… «Господи, – думал журналист, – как это все мелко и напрасно… Да разве заработаешь вечную жизнь, написав свое имя на берегу Енисея или в заглавии повести? Ведь что такое “щемит”, как не любовь? Любит Игнат свою землю и щемит у него от этого душу так, что ходят желваки под клочковатой бородой и слезятся глаза от январского хиуса. А когда нет сил выносить эту любовь – тогда включает он радиостанцию и говорит о ней стихами на весь Туруханский район и на пол-Эвенкии, равные, едри его мать, десяти Франциям, и замолкает тогда байкитский матершинник, и плачет остяк Петька-Тугун, и нет больше ни у кого ни имен, ни братьев – ничего своего нет, кроме этой, летящей навстречу снегу, горькой и белой земли».

4.

В Красноярске я как-то показывал свои рассказы, но издать их из-за безденежья издательств можно было только за свой счет. По совету приятеля я повез «Игната» в Москву, где уже был однажды по пути в армию.

Москва меня поразила пестрым буйством торговли, несметным количеством очень больших и грязных автомобилей и какой-то общей дурью размаха, огромными пространствами безликих бетонных окраин с заводами, заборами и грузовиками, и тем, что то традиционно-старинное, что мы привыкли называть Москвой, совершенно терялось среди этих серых и бестолковых районов. Мне запомнился трейлер, тянущий двухъярусную платформу с хрустальнейшими легковыми автомобилями, чудовищно закопченными из выведенной вверх выхлопной трубы, и в вагоне метро схема линий с переправленными мальчишками названиями станций, среди которых меня особо позабавили «Воровицкая», «Кидай-город» и «Перово» с заменой первой буквы.

Жил я на квартире своего товарища по Иркутску, начальника участка в Чиринде. Кроме пристройки «Игната» у меня было еще два не менее выжных дела: добыть запчасти для канадского снегохода и найти потенциального заказчика на нашу дешевеющую пушнину, образцы которой я привез с собой. Я, как взмыленный, носился по городу или сидел на телефоне, дозваниваясь в разные фирмы и организации, и вечером у меня едва хватало сил выпить бутылку пива и выключить телевизор. Помню, я долго не мог привыкнуть к автоответчикам. Все не удавалось выработать тон для разговора с несуществующим абонентом, но потом я освоился и даже испытывал своеобразное спортивное удовольствие, стремясь передать минимумом слов максимум информации.

Шатаясь по городу между редакциями и меховыми ателье, я забрел в некое «Литературное кафе», где полная девица с ростками бакенбардов исполняла низким голосом собственного сочинения песни, потренькивая на гитаре. Владелец кафе, плотный лысый человек, одобрительно слушал, своим веским видом подтверждая высокий талант певицы, а под конец скромно попросил спеть «про посуду». «По-моему, это очень серьезно», – добавил он, посмотрев на певицу долгим взглядом. Она томно улыбнулась, тренькнула струнами и запела трагическим грудным голосом песню, где были такие строки:

Как помытая посуда,

Я возвращаюсь от врача.

Потом хрупкая и миловидная девушка с артистическим подвывом прочитала длинное стихотворение, где фигурировали «росомахи» в качестве сонных пушистых зверьков, которым уподоблялись оппоненты автора.

С запчастями ничего не выходило, модель оказалось снятой с производства, и запчасти к ней были только на финском филиале фирмы, которому не так давно запретили торговать с Россией. Мне рассказывали бесконечную историю взаимоотношений