Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. - Николай Погодин

— Хорошо! — простонал Володька, валясь на горячий цемент. — Хорошо!

Он так и остался лежать спиной к солнцу, уткнув лицо в локти. Лежать было неудобно и жестко, горячий цемент жег тело, но Володьке хотелось, чтобы было еще неудобнее, жестче, горячее.

От жары пересыхали губы, на зубах скрипел песок. Володька плакал горько, безысходно, трудно. Да, он ничто, всего лишь несчастный пескоструйщик, ничтожный человек, не академик, не летчик–испытатель, а всего только — грубая сила! Слез не было, и Володька не чувствовал, что плачет. Он испытывал невыносимые муки, терзался от обиды. Ему хотелось унижать себя до бесконечности. Как мог он не увидеть, не понять, что это было случайное знакомство! Как мог он не увидеть, не понять, что эта чистенькая девочка, живущая в приличной квартире, не ровня ему, Володьке! И он опять с остервенением вдалбливал себе в голову, что он простой и грубый парень из барака, которому не следовало знакомиться с чистенькой девочкой и верить ее чистеньким речам.

А этот поцелуй у Кремля весной? Вот когда она скрутила ему душу! О чем теперь жалеть, в чем себя упрекать, если он ее любил?! Сам ей открылся, дал слово, лелеял, как невесту, ничего себе не позволял. Он жил ею, любил ее, готов был ради нее на все, а она… Убить такую мало!

— Будет тебе, — прошептал Володька, приходя в себя. — Тоже еще убийца!

Он хотел успокоиться и поспать. Но разве заснешь, когда мозг лихорадочно работает да еще солнце и ветер не дают покоя!

— Психую, — подумал вслух Володька. — Надо затормозить.

Но из этого ничего не вышло. Володька продолжал напряженно думать, и в центре всех его мыслей неизменно была Ирочка.

До встречи с ней Володька не имел никакого понятия о любви. То, что он называл любовью, было самой скверной, бесстыдной и пошлой стороной человеческих отношений. После встречи с Ирочкой он начал совсем иначе думать о любви. Он понял, что настоящая любовь — это дружба, нежность, чистота. Измена Ирочки как бы возвращала его к тем представлениям о любви, от которых он давно отказался. Если Ирочка могла ему изменить, — значит, в мире не существовало ни нежности, ни чистоты.

Он мучился серьезно, не на шутку. Вдруг ему вспомнилась Соня, и на мгновение у него потеплело на сердце. Ему даже почудилось, что Соня где–то рядом. А рядом с ним возились голуби. Сизая, как серебро, голубка зло клевала молодого голубка, и тот терпел, пытаясь уклониться от побоев.

Так что же Соня? Может быть, пойти к ней, покаяться, вспомнить старое? Интересно, а что было бы, если бы такую штуку выкинула не Ирочка, а Соня? Ничего особенного не было бы. Поревновал бы немножко, может быть, стукнул по затылку. Но чтобы мучиться так, как сейчас!.. Никогда в жизни! Плакать?! Ни одна Соня на свете этого не дождалась бы. А Ирочка довела. Чем? Он еще сам толком не знал. Ездит ночью с поклонником на «Москвиче»… Ах, не в том дело, что на «Москвиче»! Соня не умела на него повлиять, она ничего от него не требовала, лишь бы ходил. А Ирочка влияла на него, и он полюбил ее так, как больше никого не полюбит.

И после всего этого он узнал, что Ирочка с поклонником ездит по ночам на «Москвиче».

Убить такую мало!

Ему послышались чьи–то осторожные шаги. Он обернулся. Голуби взлетели. Володька увидел, что к нему, осторожно ступая по крыше, приближается Ирочка.

Она была в светлом платье и в светлых туфлях без чулок. Кожа на ее ногах порозовела от загара. В руке она держала, видимо, снятый с головы цветной платочек. Володька никогда в жизни не испытывал такой растерянности. Он совершенно не знал, что ему делать. Все, что приходило в голову, казалось глупым. «Я ее ненавижу!» — подумал он.

— Ну, здравствуй!

Ирочка сказала это смело и твердо, с явным превосходством.

— Здравствуй, если не шутишь! — Володька постарался улыбнуться.

Ирочка храбрилась. По дороге сюда она с каждой минутой теряла присутствие духа. Ясность и честность даром не даются. Как ей быть ясной и честной перед Володькой, если она все время чего–то боялась? Чего, она сама точно не знала. Но у нее было плохо на душе. И она храбрилась.

— Чего сидишь на солнце? Жарко.

— Я привыкший.

— Перерыв, что ли?

— Воздуху не дают.

Они помолчали.

— Пойдем вниз.

— Зачем?

— Я ведь ушла с работы. Не знаю, может быть, вернусь. Нужно поговорить.

— Раньше надо было говорить.

— Когда?

— Когда надумала скрываться.

Ирочка поняла, что она храбрилась зря. Оказывается, было вовсе не страшно. Они еще не сказали двух слов, а Володька уже лез с упреками.

— Что значит «скрываться»? — с вызовом сказала она.

— А то и значит.

— Что именно?

— А то именно.

— Тупо.

Володька очень ясно, чересчур ясно поглядел Ирочке в глаза.

— Я эту характеристику держу про себя всегда.

Он сидел на горячем цементе, колени его почти касались подбородка. Он охватил их скрещенными руками. Если бы Ирочка дотронулась до его плеча, она почувствовала бы железное напряжение мускулов. У Володьки горело сердце. Сейчас он мог бы сбить Ирочку с ног, мог бы сбросить ее с крыши. Он до отказа напрягался, чтобы не вскочить на ноги. Его удерживал тот Володька, которого открыла в нем Ирочка.

— «Тупо», — повторил он. — Это мне известно. Скажи по совести, почему ты ушла из бригады? Ты же так просила, даже требовала! Я из кожи лез, чтобы тебя устроить. Разочаровалась? — Ладонью он сгреб песок рядом с собой. — Может, сядешь?

— Платье испачкаю.

— Ну, стой. А я посижу.

— Почему я ушла из бригады! — Ирочка прошлась перед самыми глазами Володьки. — А ты вспомни, что случилось на бульваре.

— Помню. Ему надо было так дать, чтоб навеки забыл, как к девушкам приставать.

— Вот–вот, — презрительно пожала плечами Ирочка. — Я не хотела стать яблоком раздора.

— Ладно. Но можно было, кажется, со мной потолковать. Ведь не чужие.

— Не додумалась.

— Считай, что верю.

— А чего ради мне врать?

Он промолчал.

— Чужие не чужие, — сказала Ирочка, — но ведь и не родные.

«Началось!» — с болью подумал Володька. Ирочка медленно ходила у него перед глазами и никак не могла начать.

— Видишь ли, Володя… — наконец сказала она. «Вижу, все вижу», — мысленно откликнулся он с бесконечной болью.

— Нам давно пора поговорить серьезно.

«Врешь, недавно».

— Видимо, нам надо расстаться.

«Другой нашелся!»

Оба подавленно молчали. Ирочка не умела скрывать правды, Володька не умел понимать неправды.

— Почему же тебе надо расстаться?

— Не мне, а нам.

— Ладно, нам. Ты умная, скажи: почему?

Неожиданно, как на экзамене в школе, Ирочка поняла, что ответить ей нечего.

— Не знаю, Володя, — печально сказала она, жалея, что пришла сюда, и думая, как бы поскорей уйти. — Не знаю. Но надо.

Володька легко поднялся и увидел безбрежную Москву, раскинувшуюся у него под ногами.

— Ирочка, — с нежностью произнес он. — Не надо.

— Что, Володя? — шепотом спросила она. — Я не понимаю.

— Не надо. Не решай, как в воду бултых. Жизнь не вода, не вытрешься. Ты многому меня научила. Я тобой жил. Не надо решать. А что из бригады уходишь — дело твое. Хотя я здесь все переделаю.

Ирочка на мгновение встрепенулась.

— Как переделаешь?

— Как мы с тобой говорили.

— Не понимаю. Мы ничего не говорили.

— На ветер, значит? А я подписался на твою «Комсомольскую», — сказал он совсем по–детски. — Мне многое понять надо. А ведь это все ты. Ты, ты!..

Володька заметил, что лицо Ирочки стало равнодушным.

Его признания казались ей сейчас такими мелкими. Она не понимала, что он говорит с ней о самом сокровенном, о том, что она вызвала к жизни в его душе.

— А зачем тебе «Комсомольская»? — беспечно сказала Ирочка. — Ты и без нее проживешь!

Володька понял: это конец! Ей нет до него никакого дела. Она считает, что он может оставаться серым на всю жизнь. Он не такого качества, как тот поклонник с «Москвичом». В голове у Володьки закружилась немыслимая карусель. «Вот как ты подытожила, дорогая!..» Светлое платье, цветной платочек, порозовевшие от загара ноги, знакомые глаза с застывшим в них презрительным выражением — все это сейчас немыслимо кружилось перед Володькой. Он потерял власть над собой и отчаянно двинулся на Ирочку. Протягивая к нему руки, чтоб он не приблизился, Ирочка пятилась от него и не видела, что пятится на край крыши.

В эти немногие секунды Володька увидел себя сразу с матерью дома, в станице, и с отцом на Красной площади, и с Ирочкой на реке, и с Иваном Егоровичем за разговором, и с ребятами, когда по утрам все сходились на работу. «Прощайте…» — говорил он Ивану Егоровичу, ребятам, самому себе. Ирочка не знала, как ей увернуться, и продолжала пятиться на край крыши.