Сияние - Маргарет Мадзантини

Он попросил воды, я поднес стакан. Зубы застучали по стеклу. Он не мог сделать глоток, вода выливалась изо рта, как из дырявой корзины. Я вытер ему подбородок краешком простыни. Я не мог оторваться от испускающей смертельные флюиды кровати, она притягивала меня как магнит.

Я пришел на следующий день, приходил снова и снова. Он ругался с медбратом, отказывался от лекарств, но со мной не спорил и был совершенно послушен. Он проваливался куда-то вглубь кровати, и это было единственное движение, которое исходило от его тела. Он медленно опускался все ниже и ниже, по центру.

– Обопрись.

Я ухватился за кромку кровати, а дядя обнял меня за шею и немного приподнялся, я поправил его подушки. Дзено все еще сохранил следы былой красоты, но худоба сбила с него былую спесь. Он был похож на птицу, готовую воспарить за облака.

Он знал, что никогда не поднимется с этой кровати. И пока ему оставалось дожить одну жизнь, прежде чем шагнуть в другую, он честно играл роль умирающего. Он бросал на меня долгие беспокойные взгляды. Он всегда был сильным человеком, и эта жалкая роль повисла на нем, точно одежда с чужого плеча. Иной раз мне казалось, что он шпионит за мной, что все это розыгрыш, но я слишком хорошо его знал. Я знал, что он никогда не сдастся. Вот почему он просил меня приехать. Чтобы доказать это мне и самому себе. Чтобы продемонстрировать, что он еще чего-то стоит.

Он прожил далеко не образцовую жизнь: жил как мог, ошибался, выбирал неправильные цели, ранил самых лучших и близких. В конце концов он и с мамой поссорился. Однако не похоже было, чтобы он раскаялся. Он смотрел на меня, и в его взгляде сквозил страх, что я уйду. Когда-то я любил его, слушался, даже почитал. А потом презирал. Он научил меня гораздо большему, чем я думал. Горькую пищу своего страдания он предлагал мне как уникальный дар.

Он откинул одеяло, и я увидел марлевую повязку, опоясывавшую тело. Под бинтом виднелся коричневый след.

– Смотри, Гвидо. Посмотри, во что они меня превратили…

Он ненавидел пижамы. Поэтому на нем был старый кашемировый свитер, на пальцах красовалось несколько колец, на шее виднелась армейская татуировка. Но все, что ниже, представляло собой жалкое зрелище: он был точно спеленутая кукла с тоненькими, рахитичными ножками. Именно это он и имел в виду, когда сказал: «Смотри». Он лежал, приоткрыв ноги, тяжело дыша, точно старый младенец. Я почувствовал резкую боль в паху и сжал ноги. Затем последовал совершенно немыслимый, невозможный разговор. Я понимал, что времени у нас не осталось, что все, что я сейчас скажу, он заберет с собой туда, что мои слова покинут вместе с ним этот мир и перешагнут порог царства мертвых. Я знал, что и мне рано или поздно предстоит совершить это путешествие. Я подбирал слова осторожно, аккуратно отшлифовывал их, точно ручей – гальку. Я начал с наших героев, с Клеобиса и Битона: у одного не хватало руки и второй кисти, и у обоих не было гениталий, и все же они были великолепны и не теряли своей красоты. Неполноценность делала их еще более уникальными, непроницаемыми, они становились вместилищем совершенно особой тоски. Они были чисты, ибо их изуродовало время. Я накрыл его простыней.

Я вернулся в гостиницу, чтобы принять душ, и в эти минуты он перешагнул порог. Всю ночь я не сомкнул глаз и думал о нем, о его пенисе. Я вспоминал, как мы гуляли по берегу реки Сангро в жаркий день, оглушительно рыдали цикады. Мы пообедали и пошли купаться. Плавки никто не захватил, так что мы купались голышом. Мы плавали в леденящей заводи и горько рассуждали: Парменид и молодой Эмпедокл. Я замерз, выскочил из воды и быстро надел штаны. Мне было не больше пятнадцати, в те годы я был закрыт и стеснителен. Но дядя Дзено долго не одевался. Он медленно бродил по берегу, гордясь своим телом, а затем развалился рядом со мной, философствуя, зажигая сигарету за сигаретой. Я не мог оторвать глаз от крошечного младенца, уснувшего у него между ног. Дядя казался спокойным, расслабленным, его пенис жил с ним единой жизнью, дышал, вздыхал… Периодически дядя касался его рукой, и это выглядело так же естественно, как если бы он почесал ухо или живот.

Я поймал себя на том, что постоянно открываю дверь и в сотый раз прохожу по коридору, и понял, что эта роль мне даже в чем-то близка. Я подавал гостям бокалы с водой, ставил стулья для тех, кто пришел проститься с телом. Это было очень привычно – чувствовать себя наследником покойного и его сокровищницы, для меня как будто открылись новые горизонты. Я порылся в ящиках и нашел несколько платков, пропитанных сладким и тяжелым запахом сандала. Я выбрал один и повязал на шею.

Всю ночь я провел без сна, усталые глаза пыльными жуками медленно сновали под бровями. Ведь это брат моей матери. Ночное бдение подарило мне второй шанс, поддержку, в которой я так нуждался.

Точно актер массовки, мелькнул мой отец. Он быстро прошел по коридору и исподтишка заглянул в комнату. Они никогда не любили друг друга. Дзено смотрел на Альберто сверху вниз, точно на вешалку, годную лишь на то, чтобы повесить пальто.

Мы посидели на кухне, немного поговорили. Он много лет не заходил в эту квартиру.

– Такие люди всегда чем-то недовольны, строят из себя бог весть что. Только твоя мать была другой.

Я попытался сдержаться, не отталкивать его, взглянуть на него иначе. В квартире, владельцем которой я стал, сам того не желая, я чувствовал себя хорошо и спокойно. Я ощущал себя так, словно прожил всю жизнь здесь, под самой крышей, в самой роскошной квартире нашего дома, с шикарным эркером, высокими окнами и с видом на замок Святого Ангела. Теперь она потускнела, побелка осыпалась, в ванной не хватало стекла, на его место скотчем приклеили кусок пластика, а в ванне стояли горшки с засохшими растениями.

– В последние годы Дзено совсем опустился…

Элеонора устремилась ко мне всем телом, лишь бы не дать мне договорить, остановить начавшие было копошиться мысли, а заодно и слова, готовые вот-вот сорваться с губ. Она сидела у окна и курила, положив ногу на ногу, ее лицо, как всегда, казалось несчастным, хотя все было в полном порядке.

– Твой отец нашел ему сиделку, и ты думаешь, он хоть раз его поблагодарил?

Я понимал, что она права, но считал, что это справедливая расплата за то, как они поступили с мамой. Взгляд маленьких голубых отцовских глаз сверлил меня, хотя он точно пребывал где-то далеко отсюда. Было видно, что он ходит в спортзал, на шее обозначились ниточки сосудов, – возможно, он поднимал штангу. Он стал ниже ростом, на нем были легкие брюки, кроссовки, он по-прежнему слегка наклонял голову, когда молчал. Он смотрел на жену, как смотрят на зарождающийся смерч, как всматриваются в центр водоворота в открытом море.

Элеонора расцвела и стала красивой женщиной: волосы аккуратно собраны, во взгляде – скорбная сила духа и властность женщины итальянского юга, глаза падающего в пропасть, страдающего существа. Все ее слова, движения – это только вершина айсберга, где она расставила флажки и фонарики, сигнализируя об опасности.

Они собрались уходить. Уже у двери Элеонора остановилась, подошла к телу покойного и долго смотрела на него с таким выражением лица, точно хотела удостовериться, что Дзено действительно мертв. «Боже, какая мерзость!» – чуть слышно пробормотала она дрожащим голосом, точно испугавшись. Но я все слышал. Она перекрестилась и вышла из комнаты.

– Ты виделся с Костантино?

Я покачал головой.

– Не спросишь, как у него дела?

– И как?

Она вздохнула, глаза увлажнились и стали больше.

– Ты знаешь, он не слишком-то счастлив.

– Все мы несчастливы на свой лад.

– А как ты, Гвидо?

– Ты когда-нибудь видела меня счастливым?

Она покачала головой, и на ее лице появилось то самое выражение, которое возникало, когда она не понимала, о чем речь, но притворялась, будто это не так.

– Так почему что-то должно измениться?

– Ты постарел.

Я подтолкнул ее к двери. Она явно хотела сказать что-то еще, но у меня не было желания слушать, я не собирался с ней откровенничать.

Потом пришли и другие. Те, кто узнавал меня, бормотали нелепые соболезнования, прижимали к груди и похлопывали по плечу. Казалось, я должен был бы ощущать смущение, но ничего не выходило. Пришли бывшие студенты Академии художеств, постаревшие, потертые жизнью. Немного потолклись у кровати. И хотя они пробыли совсем недолго, их горе показалось мне самым искренним и неподдельным.

И вот когда наконец в пустой квартире воцарилась тишина и все погрузилось во мрак, я обессиленно опустился на стул.

Ленни, в соломенной шляпке, бродила по Риму с путеводителем. С самого утра я повел ее в Музеи Ватикана, и там мы кружили несколько часов, а я рассказывал обо всем, что попадалось на глаза. Я не стал посвящать ее в подробности своей грустной миссии. Когда я позвонил ей и сказал, что не приду ночевать в отель, она была счастлива, что сможет побыть одна в номере и спокойно поужинать, развалившись на постели в халате.