Призрак уходит - Филип Рот

Итак, на очереди я. Почему мне потребовалось столько времени, чтобы понять настолько очевидное? Если только не допустить, что я все время понимал это.

Телефон Эми не отвечал. Я позвонил Билли и Джейми. После первого же сигнала включился автоответчик. Я сказал: «Говорит Натан Цукерман. Я звоню из отеля. Мой номер…» Но тут взяла трубку Джейми.

Мне нужно было сразу дать отбой. Мне вообще не следовало звонить. Я должен был делать то и не должен был делать этого, а сейчас надо было поступить совсем иначе. Слыша звук ее голоса, я становился неуправляемым. Вместо того чтобы, приложив все силы, избавиться от мучительной жажды изменить неизменяемое, я сделал прямо противоположное: заговорил с ней так, словно был тем, кем уже не был, заговорил как человек, еще способный брать жизнь штурмом.

— Я хотел бы поговорить с вами, — сказал я.

— Да. Слушаю.

— Я хотел бы поговорить с вами у меня.

Повисла пауза. Я попытался справиться со всеми неуместными словами, которые настойчиво подсказывало ставшее прежним и теперь не существующее «я».

— Боюсь, я не смогу.

— А я надеялся, что сможете.

— Это очень заманчиво, мистер Цукерман, но все-таки — нет.

Что мог сделать я, изможденное уже не, не обладая ни уверенностью, необходимой для обольщения, ни потенцией для осуществления желаемого? Что мог я сделать, чтобы она начала колебаться? При мне оставались только инстинкты: хотеть, умолять, получить. И неразумно нарастающее желание действовать. Наконец действовать!

— Приезжайте ко мне в отель.

— Я в полной растерянности. Совершенно не ожидала такого звонка.

— Я тоже.

— Но почему тогда вы звоните? — спросила она.

— Наш разговор наедине зародил во мне что-то новое.

— К сожалению, я не смогу соответствовать этому.

— Пожалуйста, приезжайте.

— Пожалуйста, перестаньте. Меня легко выбить из колеи. Вам кажется, что я всегда готова к поединку? Колючая Джейми? Агрессивная Джейми? А я если и в поединке, то только со своими нервами.

Вам кажется, что Ричард Климан — мой любовник? Вы до сих пор так считаете? А пора бы уже понять, что связь с ним для меня невозможна. Вы придумали себе женщину, ничуть на меня не похожую. Неужели вам не понятно, каким облегчением была для меня встреча с Билли и уход от мужчины, который устраивал сцены каждый раз, когда я не готова была уступать ему?

Какие слова я мог выбрать, пытаясь ее привлечь? Какие мои слова она бы вообще услышала?

— Вы одна? — спросил я.

— Нет.

— Кто с вами?

— Ричард. Он в другой комнате. Рассказывал о вашей встрече. Вот что мы делаем. Он рассказывает. Я слушаю. Этим все ограничивается. Остальное — ваши фантазии. Насколько вы искалечены, если воображаете что-то другое.

— Джейми, пожалуйста, приезжайте. — Из всех языковых ресурсов эти слова представлялись самыми убедительными, и я повторял их опять и опять.

— Мне неловко. Пожалуйста, перестаньте.

Я видел и слышал все это со стороны, злился на себя, как и следовало, был сам себе отвратителен и бунтовал против напора охватившего меня отчаяния, но поскольку несколько лет назад удаление простаты слишком внезапно лишило меня секса, теперь, разговаривая с Джейми, я никак не мог отделаться от ощущения, будто все это неправда, и продолжал говорить от имени «я», с которым давно уже было покончено.

— Я позвонил вам совсем по другому поводу. Этого в мыслях не было, когда я набирал ваш номер. Я был уверен, что со всем этим покончено и я свободен.

— Но разве это возможно? — спросила она, и было такое чувство, что речь идет не обо мне. О ней.

— Приезжай, Джейми. Мне кажется, ты научишь меня тому, чему мне уже поздно учиться.

— Это какая-то галлюцинация. Все, что сейчас происходит. Я не смогу приехать, мистер Цукерман. — И потом, желая смягчить свои слова или просто поставить точку, а может быть, отчасти веря в то, что говорит, добавила: — В другой раз. — Как будто у меня имелись в запасе все те дни, что были у нее, и я мог неспешно ходить кругами и ждать.

Итак, я сбежал от давления, которое в свое время давало мне силы, заставляло работать мускулами, разжигало энтузиазм, будило страсти, укрепляло способность к сопротивлению и рождало потребность принимать близко к сердцу все — и большое, и малое — и во всем видеть серьезный смысл. Я не остался и не принял бой, как сделал бы это раньше; я сбежал и от рукописи Лоноффа, и от эмоций, которые она всколыхнула, и от всех тех чувств, какие непременно бы вспыхнули, если бы я прочитал оставленные Климаном на полях комментарии, пронизанные плоским буквализмом и вульгарностью, которая глупейшим образом сводила все к одной исходной точке. Я не мог соответствовать требованиям дискуссии, не хотел принимать участия в ее хитросплетениях и поэтому выбросил непрочитанную рукопись в мусорную корзину у меня в номере, как если бы это было произведение абсолютно не интересного мне писателя, сел в машину и еще засветло вернулся к себе домой. Поспешно откуда-нибудь уезжая, вы второпях решаете, что взять, а что не надо, и я оставил в отеле не только рукопись, но и шесть томиков Лоноффа, купленных мною в «Стрэнде». Комплекта, стоявшего у меня дома и приобретенного пятьдесят лет назад, было вполне достаточно, чтобы сопровождать меня в оставшиеся годы жизни.

Нью-йоркская эскапада заняла едва больше недели. На свете нет места более суетливого, чем Нью-Йорк, где все эти люди с мобильниками спешат в рестораны, влюбляются, ищут работу, читают новости, горят политическими страстями, а я надумал вернуться сюда оттуда, где жил, поселиться здесь со своим искалеченным телом, вновь окунуться во все, с чем решил распроститься, — во все это беспокойное прошлое, с его любовью, страстями, ссорами, конфликтами и столкновениями в среде профессионалов, — но вместо этого передо мной словно бы прокрутили в ускоренном темпе старый фильм, и я проскользнул сквозь мелькнувшие в нем события для того лишь, чтоб вынырнуть и опять вернуться к себе. Случилось только то, что почти ничего не случилось, и все-таки я вернулся с ощущением придавленности случившимся. Вроде и не было никаких реальных попыток, я просто прожил там несколько дней, терзаемый фрустрацией, задыхающийся от болезненного общения уже не с еще не. Но и этого было достаточно для унижения.

Теперь я вернулся туда, где мне не придется участвовать в схватках, или чего-нибудь страстно желать, или чем-то казаться; не нужно будет убеждать кого-то в том или в этом, пытаться отыскивать себе роль в драме нашего времени. Климан будет вынюхивать секреты Лоноффа, и Эми Беллет так же бессильна этому помешать, как в свое время — убийству матери, отца и брата, а сейчас — собственной смерти от сжигающей ее опухоли. Сегодня я вышлю ей чек и потом буду высылать их в первый день каждого месяца, но в любом случае меньше чем через год она скончается. Климан будет настойчив и, возможно, даже добьется на несколько месяцев некоторой литературной известности, написав пухлое разоблачение, подающее предполагаемый проступок Лоноффа как ключ к пониманию всех его сочинений. Возможно, он даже сумеет отобрать Джейми у Билли, если растущая тревога, заблуждение или скука подтолкнут ее к мысли искать спасения в его непробиваемой самоуверенности. И в какой-то точке пути, вслед за Эми, Лоноффом, Плимптоном и всеми, кто лежат в могилах, а прежде боролись и шли к своим целям, я тоже уйду на кладбище, но сначала все-таки сяду за стоящий перед окном письменный стол и, глядя сквозь серенький свет ноябрьского утра на лежащие за присыпанной снегом дорогой молчаливые, рябью подернутые болота, с кромками льда у островков потерявшего оперение, сиротливо торчащего над водой тростника, здесь, в этом благословенном приюте, вдали от них всех, растаявших там, в мираже Нью-Йорка, напишу — пока память еще не совсем ослабела — последнюю сцену пьесы «Он и Она».

ОН: Билли приедет не раньше чем через два часа. Почему бы вам не прийти ко мне в отель? Я в «Хилтоне». Комната тысяча четыреста восемнадцать.

ОНА (с легким смешком): Уходя от Нее, вы сказали, что это вас убивает и вы не хотели бы снова увидеть Ее.

ОН: А теперь вот хочу.

ОНА: Что изменилось?

ОН: Степень отчаяния. Мне еще хуже. А вам?

ОНА: Мне… мне… легче. Почему вы теперь в еще большем отчаянии?

ОН: Спросите отчаяние, почему оно вдруг становится отчаяннее.

ОНА: Лучше я буду с вами откровенна. Полагаю, мне понятно, почему изменилась степень отчаяния. Не думаю, что мой приход к вам поможет. У меня Ричард. Он пришел рассказать о вашей встрече. Хочу объяснить вам, что вы глубоко ошибаетесь. Ричард просто старается делать свою работу, как вы стараетесь делать свою. Он ужасно расстроен. Вы явно ужасно расстроены. И вот вы кидаетесь к телефону и приглашаете в свою жизнь то, что вовсе и не хотите приглашать…