Танцующая в Аушвице - Паул Гласер

Эта синагога, насколько я понимаю, не ортодоксального, а скорее либерального толка, поэтому здесь уютнее и свободнее, чем на службах в католических церквях. После окончания службы мы снова выходим в большой внутренний двор. Он весь наполнен солнцем, и люди останавливаются пообщаться друг с другом.

Мой родственник поясняет, что сегодня особенная служба. У этой девочки бат-мицва У девочек это происходит, когда они достигают 12 лет. Поэтому в этот день здесь так много народу. Все собрались ради девочки, которая читала отрывок из молитвенника, ее зовут Рут. Согласно законам еврейской общины, с этого момента она входит в мир взрослых. Мы тоже поздравляем Рут. Затем, не отрываясь от беседы, идем по внутреннему двору от синагоги к другому роскошному зданию, в большом зале которого гостей ждут кофе и сладости. Здесь общение продолжается, и мой троюродный брат знакомит меня кое с кем из присутствующих.

Только спустя час мы начинаем откланиваться. Когда мы с двумя другими гостями приближаемся к двери, нас окликают. Человек с наушником в ухе говорит, что мы не можем выходить отсюда все вчетвером, а лишь по двое — и по условному сигналу, который он нам даст. Рене с одним из гостей выходит первым. Мне велено подождать еще пару минут. Затем передо мной открывается дверь, и я оказываюсь на небольшом порожке, выступающем на широкую улицу с оживленным движением. Какой контраст с узкой тихой улочкой, по которой я пришел в синагогу! Я иду вправо — туда, где на тротуаре меня уже поджидают мой родственник и другой человек с наушником. Рене говорит, что вдоль этой шумной улицы стоит довольно много людей с наушниками и микрофонами. Именно они передают охраннику по ту сторону ограды сигнал, что путь свободен, и тот может открыть дверь.

В тот вечер в гостях у брата я знакомлюсь с его женой, мы долго беседуем о нашей семье, и прежде всего о родителях Рене. О тетушке Розе ему сказать особенно нечего. Судя по всему, его отец не слишком распространялся на тему внутрисемейных конфликтов, ничего не говорил о том, что же такого совершила тетушка и как вообще она жила. Не исключено, что он об этом просто ничего не знал.

Возвращаясь домой около одиннадцати вечера, я продолжаю размышлять о строгих мерах безопасности в синагоге. Они меня сильно удивили. Разумеется, я слышал о террористической угрозе, однако никогда не понимал, что это означает для членов еврейского сообщества. Мне показалось, что мой брат и все остальные, присутствовавшие сегодня в синагоге, воспринимали ее охрану как нечто само собой разумеющееся. Надо же, столько лет прошло после Холокоста, а эти люди все еще боятся за свою жизнь! Внезапно я замечаю, что проехал нужный мне поворот. Слишком задумался.

В ту пятницу я впервые заглядываю в еврейский мир Голландии. Дальнейшее знакомство не заставляет себя ждать.

На пути к освобождению

17 января 1945 года начинается мой путь к освобождению. В лютый мороз.

В тот день мы возвращаемся с работы раньше обычного. Все охвачены беспокойством. Наши охранники нервничают. Они таскают какие-то вещи и коробки. В последние недели немцы порастеряли свое высокомерие и агрессивность. Это напрямую связано с поражением в войне. Что-то должно произойти. Это чувствует каждый. Вот уже несколько недель газовые камеры стоят без дела. Последние дни мы слышим артиллерийскую канонаду. Сначала она звучала где-то вдали, но теперь русские подошли близко к лагерю. Уже совсем рядом ухают пушечные залпы. Я отыскиваю в нашем бараке своих подруг — Марту и Рашель. Мы все говорим, перебивая друг друга. В барак входит староста, у нее новость:

— Завтра уходим по этапу. Лагерь будет полностью очищен. Все, кто может идти, собирайтесь. Больные остаются.

Ночью я думаю о том, что нас ждет. Мы с Мартой и Рашелью в этом лагере полтора года. Достойная зависти участь, ведь большинство из группы, с которой мы сюда прибыли, погибло. Мы втроем стали настоящей командой — командой волевых, закаленных в боях оптимисток, так нам было легче выживать. Конечно, рано или поздно мы все умрем — и оптимисты, и пессимисты, — но путь к этому у всех будет разным. Здесь, в Аушвице, у оптимистов путь к смерти определенно длиннее. Жуткие обстоятельства лишь сделали нашу с Мартой и Рашелью связь неразрывней. Например, нам приходилось опрометью выбегать из барака, когда начиналась бомбежка, приходилось всем втроем прятаться по канавам. Но мы не боимся. Это здорово, считаем мы, что теперь бомбят немцев. Вот уже несколько недель, как из окон барака повылетали все стекла. По бараку гуляет зимняя стужа. Лишь под грудой одеял, тряпок, пальто, соломы, плотно прижавшись друг к другу, мы можем немного согреться. Несмотря на все чаще повторяющиеся бомбардировки, несмотря на то что в лагере все больше людей узнают о поражении в Арденнах[90] и вот уже неделю слышна артиллерийская стрельба, сегодняшнее сообщение о зачистке лагеря поражает нас до глубины души.

Нам велено подготовиться к путешествию. Поскольку голень у Рашели все еще болит, мы не знаем, сможет ли она вообще с нами идти. Сколько-то она, конечно, пройдет, но кто знает, как долог будет наш путь. Староста барака тоже не в курсе, куда мы идем. С другой стороны, Рашель не настолько немощна, чтобы оставаться в лагере с больными. К тому же многие считают: если окажешься в больничном бараке, велика вероятность, что эсэсовцы пустят тебя в расход. Так они уже не раз поступали с больными, стремясь не допустить, чтобы свидетели их преступлений попали в руки к их врагам. Рашель решает идти с нами. Каждая из нас собирает свой скарб. Я забираю из конторы одежду, предназначавшуюся для танцевальных вечеров. Марте с Рашелью отдаю несколько платьев и свитер. Пусть хоть так утеплятся. Сама надеваю брюки и два платья — одно поверх другого. На брючины натягиваю длинные носки, чтобы те плотнее прилегали к телу, а к ним, в свою очередь, обрывками других брючин приматываю свои мальчуковые ботинки. Получается нечто вроде гамаш. Их я привязываю к лодыжкам вытащенными из обуви шнурками. Теперь мне ни в брюки, ни в ботинки не набьется снег. Из куска старой ткани, служившей мне одеялом, я делаю нечто вроде рюкзака, который можно носить на поясе. Это скорее своеобразная торба, она даже застегивается. В качестве застежки я снова использую шнурки и заколку для волос. В торбу кладу хлеб, полотенце, куски ткани, запасные перчатки и, конечно же, свои песенки со стишками. Торба у меня не только удобная, но еще и защищает меня от ледяного ветра. Оставшейся тканью мы перебинтовываем голень Рашели — для дополнительного тепла и твердости. Хотя в лагере, как всегда, не хватает продовольствия, у нас подкопился кое-какой запас хлеба. Если мы будем экономными, он поможет нам продержаться несколько дней. Опоясываемся брючными ремнями и подвязываем к ним наши кружки. Их можно наполнять снегом, и, когда снег расстает, утолять жажду. Чего-чего, а снега вокруг предостаточно. Самый разгар зимы. Мороз ниже пятнадцати градусов. Мы хорошо подготовлены к путешествию, но очень опасаемся за ногу Рашели. Рашель ее подволакивает и не может полностью на нее опираться. В наступивших сумерках в барак входят эсэсовцы. “Schnell, schnell, raus![91]”

Прожекторы с вышек ослепляют нас ярким светом. Зачистка лагеря начинается. Так мы делаем первый шаг на пути к освобождению.

Выйдя за территорию лагеря, мы оказываемся в другом мире. Он затянут облаками, окутан тьмой без единой звезды, в нем кружится снег и раздается скрип шагов. Несмотря на то что по этому миру идут тысячи людей, ничьих голосов не слышно. Мне нравится снег по эту сторону колючей проволоки, и я начинаю напевать. Я прожила в Аушвице полтора года. На мой взгляд, достаточно долго, чтобы почувствовать, как мне это осточертело. Мы идем в сторону дома, на запад, хоть я и не знаю точно, куда именно нас ведут.

Справа и слева нас конвоируют охранники в толстой зимней одежде, с овчарками. Так мы идем дальше, во тьму. Идем вдоль темных голых деревьев, покрытых снегом. Их силуэты отчетливо проступают сквозь тьму. Серые линии с грязно-белой окантовкой на темно-сером фоне. Похоже на иллюстрацию к сказке братьев Гримм. Определенно к страшной сказке. Неродное и вместе с тем почти безмятежное безмолвие, нарушаемое скрипом шагов по снегу.

Чуть погодя я выныриваю из задумчивости и по горло погружаюсь в реальность. Палящие из орудий русские позади нас, американские боевые самолеты над нами, а по бокам — вооруженные до зубов эсэсовцы. Глядя в прошлое, я думаю: глупые немцы. Какой идиот поставил этих хорошо вооруженных и обученных солдат сопровождать нашу толпу оборванных бедолаг, вместо того чтобы отправить их защищать от русских свою Heimat[92]? Автоматная очередь, раздавшаяся почти за моей спиной, вновь возвращает меня в настоящее. Это эсэсовцы расстреливают отставших и вышедших из строя. Впереди наискосок от меня кто-то падает, поднимается, но через пару сотен метров сдается, снова падает и остается лежать на снегу. Подошедший эсэсовец вытаскивает женщину на обочину. Хлопок, вспышка. Никто не оглядывается, люди уже не смотрят по сторонам. Эсэсовцы гонят нас дальше. Русские совсем близко. Многие заключенные выбиваются из сил. Темп колонны снижается. Слишком голодали, у многих судороги в ногах, люди в легкой одежде коченеют на холоде, у кого-то трескается обувь. На обочинах эсэсовцы все чаще казнят тех, кто больше не хочет или не может идти дальше. Дорога позади нас усеяна трупами.