Судьбы разведчиков. Мои кембриджские друзья - Юрий Модин

Переговоры оказались чрезвычайно напряженными. СССР только что потерпел неудачу в вопросе об установлении воздушного моста через Восточную зону, поэтому о дальнейших уступках не могло быть и речи. Мы не собирались более идти ни на какие компромиссы по германскому вопросу, разве что дать какие-нибудь туманные обещания экономического обмена между Восточной и Западной зонами. Нашей целью было отыграться за счет Австрии. В ходе конференции три наших партнера обо всем консультировались друг с другом и обычно выступали против нас единым фронтом. Но, к нашему счастью, их делегации телеграфировали своим правительствам отчеты о ежедневных переговорах.

Всякий раз по вечерам они доводили до сведения своих хозяев выводы, которые делали в тайне от советской стороны. Клемент Эттли передавал из Лондона инструкции для своей делегации, а их копии направлялись нескольким министрам его кабинета. Троим западным державам могло показаться, что они стоят против нас единым фронтом, но поскольку мы знали об их тайных консультациях, то имели возможность играть на разногласиях. Я не могу с уверенностью сказать, что успех Вышинского по австрийскому вопросу был полностью обеспечен информацией, которую он получал от наших английских агентов, но нет сомнения, что она имела важное значение в этом деле. В обмен за подписание мирного договора с Австрией СССР получал в течение шести лет 150 миллионов долларов в счет возмещения причиненных войной убытков, все имущество Дунайской пароходной компании и 60 процентов дохода от добычи нефти в зоне нашей оккупации.

В это время я встречался с Бёрджессом или Блантом каждую неделю. Они доставляли мне так много документов, что их невозможно было проносить просто в папках. Поэтому мы приходили на встречу с чемоданчиками, которыми обменивались. Вернувшись в посольство, я отдавал документы для фотографирования, а на следующий день возвращал чемоданчик.

Однажды мы с Бёрджессом шли по пустынному скверу, поглощенные разговором. Гай, как всегда, нес чемодан сам, так как я строго придерживался правила — не брать его до последнего момента. Неожиданно на дорожке появились два полицейских и остановили нас.

Я оторопел. Мы вовсе не выглядели подозрительными. Нас можно было скорее принять за друзей, идущих домой или направляющихся в свой клуб. Бёрджесс оставался совершенно спокоен. За секунду он «проработал» ситуацию и приподнял чемоданчик.

— Это вас интересует?

Полицейский кивнул головой. Бёрджесс смело шагнул вперед, открыл чемодан и показал ему содержимое. Полицейский просунул руку под документы, пошарил ею на дне, взглянул на один-другой лист и жестом показал Бёрджессу, что все в порядке.

— Извините, сэр. Все о’кей.

Бобби отсалютовали нам и пошли своей дорогой. Я ничего не понимал, ноги от волнения словно приросли к земле. В ситуациях, подобной этой, я всегда чувствовал, как все мое тело становилось чужим.

Бёрджесс объяснил, почему нас остановили. Лондонские взломщики носили в похожих на наш чемоданах инструменты, необходимые для своего ремесла: ломики, отмычки и всевозможные щипцы. Вот полицейские и заинтересовались!

В тот момент мы были на грани катастрофы, но Бёрджесс не растерялся. Он доказал мне свою надежность и находчивость. Однако в обыденной жизни поведение Гая грозило бедой не только ему и его английскому начальству, но и нам тоже. День ото дня он становился все раздражительнее и агрессивнее.

Я был бессилен что-либо сделать, кроме как информировать Центр о происходящем, и лишь надеялся, что новая работа в Азиатском отделе, может быть, успокоит Бёрджесса. К тому же я ничего от него не требовал. Но положение ухудшалось.

Регулярное и все возрастающее потребление алкоголя отнюдь не способствовало его разведывательной деятельности. К осени 1949 года работа с ним вообще превратилась в проблему, и когда можно было, я предпочитал иметь дело с Энтони Блантом для передачи или возвращения документов.

Несмотря на возрастающую опасность, я не считал, что наступил момент, когда надо порывать связь с этими двумя агентами, которые все еще могли дать полезную и ценную информацию.

Я всегда чувствовал себя в большей безопасности, когда наступала очередь Бланта выходить на свидание. Мне особенно нравилось его умение держаться на некотором расстоянии, оставаясь в то же время прямым и доступным. Он никогда не проявлял ко мне ни малейшего неуважения. Даже когда Блант категорически не соглашался с тем, что мне приходилось говорить ему, он выслушивал меня спокойно, а потом уже высказывал свое мнение.

Особенно мне запомнился один случай. Это было на исходе года, когда отношения между СССР и Западом стали быстро ухудшаться. Одиннадцатимесячная блокада Берлина, создание НАТО, появление в Европе движений за мир, инспирируемых коммунистами, возникновение Федеративной Республики Германии и охота на ведьм против марксистов в Соединенных Штатах — все это довело напряжение до точки кипения. Даже некоторые наши начальники из разведки считали, что советская политика блокирования Берлина так повлияла на английских агентов, что они вполне могли от нас отказаться. Я с ними соглашался и был рад предоставленной мне начальством возможности поговорить об этом с Энтони Блантом.

Не легко было объяснить ему нашу обструкционистскую и даже враждебную послевоенную политику по отношению к Западу и оправдывать отказ Молотова принимать самые безобидные предложения, за что газеты дали ему кличку «господин Нет».

Я изо всех сил старался, чтобы Блант понял нашу внешнюю политику и стал на мою точку зрения в этом вопросе, хотя и подозревал, что ему, как и мне, не известны подлинные мотивы действий Советского Союза. В то время я считал, что политика, проводимая Западом, еще более беспринципная. Я видел, как там цепляются за каждый повод, чтобы поднять вопрос о границах Советского Союза, без учета возможных последствий.

Чтобы подкрепить свои доводы, от которых, должен сознаться, сильно веяло духом нашей пропаганды, я сказал Бланту, что политика Запада мало чем изменилась с тех пор, как министр иностранных дел Англии Энтони посетил Москву в октябре 1943 года. В то время Советский Союз настаивал на признании Англией границ СССР, существовавших в начале войны. Иден и слышать не хотел об этом. Англия, говорил он, никогда не согласится с аннексией Прибалтийских государств. По его мнению, то же касалось Восточной части Польши и западной Белоруссии, присоединенных к Советскому Союзу на основании пакта Молотова-Риббентропа.

Руководство Советского Союза считало, что позиция Англии представляет собой попытку расчленить нашу страну. Иллюстрируя вероломство Запада, я напомнил Бланту, как англичане и американцы отказывались поставлять нам боеприпасы в 1942 году, когда положение на советско-германском фронте было поистине отчаянным. Мы оставляли немцам огромные области вместе с находившимися на них военными заводами и испытывали хроническую нехватку взрывчатки, столько раз нам обещанной союзниками. Те незначительные поставки, которые нерегулярно, но все же доходили до нас, оказались настолько мизерны, что от них было мало пользы нашей армии, которая вела ожесточенные оборонительные бои на всех фронтах. Я старался доказать Бланту, что нам очень хорошо известно, как поступали с нами западные страны. Они, — говорил я, — будут делать все возможное, чтобы помешать Советскому Союзу стать великой державой в послевоенную эпоху, и поэтому нашу внешнюю политику следует рассматривать именно в этом свете.

Продолжающаяся конфронтация между блоками великих держав представлялась неизбежной в ближайшее время. Мы в то время считали, что Запад, поддерживаемый военной мощью НАТО, ведет себя крайне агрессивно.

Я сказал также Бланту, что наши агенты сообщают о предпринимаемых западными союзниками попытках совершить переворот на Балканах и Украине. Политика англичан в отношении Югославии доказывает их прямую враждебность. Они откровенно пытаются поссорить вождя югославских коммунистов Тито с Советским Союзом. А что касается Польши, то Черчилль ясно выразил свое намерение поставить поляков во главе борьбы с большевизмом. Он также строил планы подчинить контролю Объединенных Наций запад Украины и Белоруссии.

Блант знал о существовании таких планов. О них говорили открыто. Но знал он и о тех, которые содержались в тайне, и через Бёрджесса сообщал нам о них.

И в то же время после поражения Германии правительства союзных стран опасались агрессии Советского Союза. В последнюю войну, — объяснял я Бланту, — мы растратили так много сил и потеряли так много человеческих жизней, что не можем и помышлять о наступлении на запад. Мы взяли Берлин и уничтожили военную мощь Германии. С нас достаточно того, что мы избавились от нацистской опасности. Я старался доказать ему, что советская внешняя политика имеет оборонительный характер.