Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский - Хайнлайн

вверх. Сквозь цветные витражи падали полосы света. Я рассекал их, как бегун ленточки финиша. Внизу слышался перестук каблучков учительницы.

— Новиков, Новиков…

Еще этаж, еще… Еще пол-этажа, дальше — железная лестница. И через люк — на чердак. Там меня никто не найдет. Никакая учительница. Я взлетел на последний этаж… Чердачный люк был заперт. На железных ушках висел замок. Ко мне приближались туфельки учительницы.

— Новиков, Новиков… Ты где?

Спрятаться было некуда. Я прислонился к металлической лестнице и застонал…

Из-под батареи выглядывали два огромных кошачьих глаза. Кошка спала, и лишь глаза следили за мной, время от времени сладко зажмуриваясь. Глаза были желто-зеленые, как у бабушки. Когда она вот так дремала на сундуке… Не знаю, как сверкнула у меня жуткая мысль: «Ведьмы могут вселяться в людей, животных. Недаром говорят — вселился бес… значит, и я могу… Могу! Только надо знать, как… КААК?!»

Все кружилось перед глазами: кошка, сундук, бабушкины глаза, хвост, узкая полоска месяца, дым из трубы, туман над речкой, кошачьи усы, шерсть… БАЦ!!!

Я увидел прямо перед собой… крупно-крупно… истертые квадраты кафеля с грязновато-желтыми цветами…

— Новиков! Новиков! — приближалась учительница.

Но теперь я никого не боялся.

Нина Николаевна взошла на последнюю ступеньку и с изумлением уставилась на портфель. Портфель был, а меня не было…

То есть я был, был… Но в данный момент я был кошкой…

Я зевнул, потянулся и прошел мимо Нины Николаевны, чуть коснувшись ее шерсткой…

— Брыыыыысь!!! — завизжала она и отбросила меня ногой к батарее…

Я спустился вниз. Сквозь щель в дверях вышел во двор. В нос ударили всевозможные ароматы: пряный запах земли, прошлогодние листья… Пахло буквально все… И белье, сохнущее на веревке, и объявление о собрании жильцов, и сам клей… Много было в моей жизни разного: и двойки,

и катания на подножке трамвая… Но это?.. Нет, кошкой я не был ни разу! Как ни бросала меня судьба!

Я прилег на солнышке и стал смотреть на жука. Жук волок травинку. Травинка была с доброе бревно. Жук кряхтел, его мучила одышка, но травинку не отпускал. Он посматривал на меня, вращал огромными глазами: «Э-хе-хе… кхххе… старость… кхххе… не радость…»

И вдруг я увидел воробья!

Воробей был жирный, величиной со свинью. Он тяжело прыгал, взметая столбы пыли… Я ничего не мог с собой поделать и тут же залез в дырявый бидон… раз! Бидон повернулся и приблизился к воробью… Раз! Еще приблизился… Этот воробей был моим, моим!.. Я это чувствовал хвостом… Да, хвостом… Но в это время во двор вошел папа. Папа нес картофель, сетку с молоком и рыбину. Мне показалось, что папа узнал меня… И я умчался галопом…

Потом я лежал под тополем. Никогда не думал, что у деревьев такие мощные корни. Слышно было, как они тянут из земли сок. Сок журчал, как вода в водопроводных трубах… «Нет, — думал я, — не мог меня узнать папа, не мог…»

Я вернулся во двор и тут снова увидел папу. Папа только что вышел из подъезда. Теперь на нем был серый костюм и галстук. Тот самый, трофейный. Единственный трофей, который он привез с войны. Остальные трофеи — подарки маме и мне — у него забрали «в качестве трофея» на нашей территории. А галстук остался. На нем висела раненая папина рука…

«Интересно, — подумал я. — Куда это он, такой красивый?»

Я сладко потянулся и двинул за ним. Папа вышел из ворот, но вместо того чтобы идти вниз, к Ногина, пошел к Покровке. Вниз — я бы еще понял. Оттуда он иногда ездил в Сандуны, а вот вверх?..

В те времена по Покровке ходили трамваи. Старые, дребезжащие, иногда они развивали бешеную скорость.

Я летел за трамваем, отталкиваясь от земли. В нескольких метрах от меня катила «Победа». Сквозь узенькую амбразуру окна я видел испуганное лицо шофера.

Папа сошел у Покровских ворот и направился в сторону «Колизея». На стене кинотеатра в полный рост стояла Тамара Макарова. Она посматривала на очередь. В глазах ее читалось сострадание. Но чем мог помочь простой сельский врач сотням жаждущих попасть в кинотеатр.

Папа покрутился перед кассами, прошелся вдоль очереди, выискивая знакомых, и безнадежно встал в самый конец… Он дождался «последнего» и отошел к троллейбусной остановке.

Через несколько минут с троллейбуса спрыгнули две женщины. Одна — огромная, в полосатом пиджаке, другая — поменьше, улыбчивая и стеснительная. Папа пожал и той и другой руки…

— Я занял очередь, — сказал папа. — А пока, если хотите, на лодке покатаемся.

Напротив «Колизея», на Чистых прудах, шлепали весла лодок, звучали музыка и смех.

Я шел вдоль берега, а метрах в трех от меня плыла папина лодка. Женщина в пиджаке покрикивала:

— Правое весло табань! Правое… Правое, я кому говорю?

Папа воевал в пехоте, а не на флоте, и, наверное, поэтому делал все не так. Поднимал не то весло, взметая фонтаны брызг. Его лодка крутилась на месте, стукалась о другие лодки, всем мешая, всех задевая, создавая на водной глади хаос. Папу отпихивали веслами, поругивали: он старался изо всех сил, но от этого выходило еще хуже. Я чувствовал, как болит раненая папина рука, будто не его рука, а моя лапа…

Женщина в пиджаке сердилась:

— Ох ты, господи… Алексей Яковлевич… Ну какой же вы растяпа! Моряк — и такая растяпа. Правое весло табань! Пра-вое! А не левое!

«Стеснительная» похохатывала:

— Ле-евая, пра-авая где сто-орона?!

По папиному лицу катились капельки пота, серый костюм стал пятнистым от брызг.

— Полный вперед! — командовала в пиджаке. — Поднять паруса!! Полный!! Са-амый полный!!

Она сидела на носу без туфель, болтая в воде тяжелыми ногами…

— Левое весло табань! Левое!!

Папа опять зачерпнул не тем веслом, облил всех… и лодка врезалась в берег…

— Все! Я больше не могу! — кричала в пиджаке. — Больше никогда не пойду с вами в плавание!

И тут мы встретились с ней глазами. Она даже перестала выжимать юбку.

— Какая противная кошка! — сказала она. — Наверное, с помойки. С блохами и инфекцией. Прогоните ее…

Папа растерянно взглянул на меня.

— Ну? Алексей Яковлевич-?..

Папа с трудом встал и махнул в мою сторону рукой.

— Брысь!

Я продолжал сидеть на месте.

— Брысь! Я кому говорю?

— От этих кошек сплошная зараза, — не умолкала в пиджаке. — Их всех надо топить!! Всех, всех! Еще котятами!

Меня захлестнула горькая обида. За кошек, за себя, за папу. Одним прыжком я перелетел в лодку… Р-раз! Я схватил лежащую на лавочке туфлю… Два-а! Прыгнул с ней обратно на